Вот это он высказался, ничего не скажешь, и все вокруг напряженно прислушиваются, стараясь не упустить ни слова и гадая, что же будет дальше. Ну и напорист же этот Конрой — как бык, думаю я. Ни перед чем не остановится, если его разозлить. Лицо у старины Хэссопа становится белым, как кусок сала, а рот начинает дергаться — так всегда с ним бывает, когда он взбешен.
— Вам придется искать себе работу куда быстрее, чем вы думаете, Конрой, если вы будете так себя вести.
— Можете меня уволить хоть сейчас, — говорит Конрой. — Только сделаете мне одолжение.
На лбу у Хэссопа надувается жила, и на секунду всем нам кажется, что он сейчас велит Конрою явиться за расчетом. Но пора бы нам знать, что у него никогда не хватит духу сделать это в присутствии всего бюро. И он продолжает стоять и стоит на целую минуту дольше, чем следует. Потом сдавленным голосом произносит:
— Я предупредил вас, Конрой. Так что смотрите.
И, повернувшись, возвращается к себе в кабинет.
Конрой провожает его взглядом, пока за ним не закрывается дверь, после чего снова принимается листать газету, то и дело слюнявя кончик пальца.
II
Однажды вечером, вернувшись домой, А слышу: наш Старик у себя наверху практикуется на тромбоне. Надо сказать, что Старик наш — большой мастак по этой части. В свое время его звали в самые что ни на есть хорошие оркестры, но он не принял ни одного приглашения: в Южный Йоркшир он не поехал, потому что забои там слишком глубоки и душны для него, в других же местах ему пришлось бы совсем уйти из шахты и стать чернорабочим на заводе, а денег это давало мало. И поэтому он всегда играл в кресслийском оркестре, который, конечно, не чудо XX века, а просто неплохой второразрядный коллектив. Сам я ни на чем не играю, но оркестр люблю, особенно на марше, и до чего же приятно бывает видеть, как наш Старик шагает по улице, задрав к небу свой тромбон, слышать его резкий звук на фоне остального оркестра.
128
Старик спускается вниз, когда я пью чай, и берет с каменной доски открытку.
— Ты не забыл про это, Вик?
Это повестка донорам — надо явиться в школу на Шайргроувроуд. Старик тоже получил такую, а мы обычно ходим туда вместе.
— Забыл, — говорю я, — но это не страшно: никаких особых дел у меня нет.
— И кто это сдает кровь в середине зимы? — говорит наша Старушенция. — Разве не ясно, что это ослабляет сопротивляемость организма простуде и болезням.
— Да перестань ты, — говорю я.
— А по-моему, в некотором роде это даже полезно, — заявляет наш Джим. — Одно время кровопускание рассматривалось как средство излечения почти от всех болезней.
Я строю рожу мистеру Всезнайке, а наша Старушенция говорит:
— Так ведь больше-то этого не делают, верно? С тех пор кое-чему научились.
Старик чистит ботинки у огня.
— Не вижу в этом никакого вреда, — говорит он.— Зато эта капля крови, которую у тебя берут, может прннети кому-то большую пользу.
— О господи! — вздыхает Старушенция.—Каждый должен чем-то помочь другому. Без этого весь свет полетит в тартарары. Но все-таки, Виктор, я бы на твоем месте попринимала зимой пивные дрожжи и рыбий жир. Очень полезно.
Я снова строю рожу. Я уже много лет не принимаю ни пивные дрожжи, ни рыбий жир.
— Джим выпил целую бутылку. Надо будет завтра купить в аптеке еще.
— Тогда купи лучше в капсулах: я слишком стар, чтобы пить рыбий жир с ложечки. — Я протягиваю ей чашку. — Есть там еще капелька?
Старушенция снимает с огня чайник и наливает мне чашку.
— Будь ты самый что ни на есть старый, а полезные вещи всегда полезны, в том числе и материнский совет...
— Так, послушаем лекцию.
— Вот сейчас надеру тебе уши, молодой человек, будешь знать, как над матерью смеяться. Добрый совет всегда пригодится.
129
Я вскакиваю из-за стола, выбрасываю вверх руки и на манер Эла Джолсона принимаюсь плясать.
— Мамочка, я тебя обожаю, мамочка, жить без тебя не могу...
Лицо ее расплывается в улыбке, хоть она изо всех сил хмурит брови.
— Пошел, пошел, этакий ты кривляка.
Вся школа освещена. Мы пересекаем спортивную площадку и направляемся к входной двери, но тут висит табличка: «Сдавать кровь — туда», а на ней стрелка. Какой-то парень и женщина средних лет, оба с повестками, ждут у двери слева, и двое или трое сидят у двери в помещение, где берут кровь. Мы со Стариком занимаем очередь. Теперь для меня сдавать кровь сущие пустяки, раз плюнуть, но я никак не могу привыкнуть к запаху больницы, который появляется здесь, как только оборудуют донорский пункт. Старик заходит; через минуту захожу и я и сажусь перед тем парнем, который берет у меня повестку. Он дает мне карточку, которую я должен подписать и где сказано, что у меня никогда не было желтухи, малярии, рака, нефрита и множества других малоприятных вещей. У вас не возьмут кровь, если вы болели чем-либо из того, что тут перечислено, и всякий раз приходится подписывать такую карточку — наверно, в подтверждение, что после вашего последнего посещения ничего такого у вас не было. Затем этот парень дает мне почтовую открытку, на которой я должен написать свою фамилию И адрес. Недели через две мне пришлют ее по почте с сообщением о том, куда пошла моя кровь. Наконец он вручает мне донорский лист и что-то еще, и я перехожу к девчонке в синем халате, которая завладевает моей рукой, всаживает иглу мне в палец, выжимает из него несколько капель крови в стеклянную пробирку и потом добавляет туда какой-то жидкости. Затем она берет стеклянную трубочку, опускает ее в пробирку, дует и следит за тем, как меняется цвет. Так она устанавливает группу моей крови и сверяет ее с той, что указана в донорском листе. Я выхожу из комнаты, прижимая к уколотому пальцу кусочек ваты, вешаю пиджак на крючок и присоединяюсь к тем, кто ждет очереди.
В большом зале расставлены каталки, и сестра подводит меня к одной из них. Я ложусь на спину. Она дает мне
130
в руку подобие ручки от головной щетки — я должен то сжимать ее, то расслаблять пальцы, пока сестра будет накладывать мне выше локтя резиновый жгут и стягивать его, чтобы лучше выступила вена. Все доноры готовы. Тут появляется женщина-врач, подходит ко мне, мило так, как всегда, улыбается и спрашивает, хорошо ли я себя чувствую. Я говорю, что хорошо, она вводит мне иглу — так осторожно, что я почти ничего не ощущаю, кроме прикосновения ее пальцев. Я смотрю на ее лицо. Она совсем не накрашена, и кожа у нее чистая, молодая. Всякий раз я думаю о том, какая она славная, и удивляюсь, что она не замужем, потому что она наверняка была бы хорошей женой какому-нибудь парню.
— Вам так удобно?
— Отлично, спасибо.
Она снова улыбается и переходит к другому донору. Мне очень хочется закрыть глаза, но я боюсь заснуть, поэтому я таращу глаза и смотрю в потолок, а время от времени бросаю убийственный взгляд на сестру — та сидит подле каталки и вяжет джемпер, в то время как я истекаю кровью, которая скапливается в бутылке на полу. Помещение старое, требует ремонта. С тех пор как я его помню, оно всегда требовало ремонта. Десять лет назад, в этой самой комнате, я сдал экзамены за начальную школу и перешел в среднюю. Десять лет! Говорят, чем старше ты становишься, тем быстрее бежит время, но даже я помню, что было десять лет назад. А что будет еще через десять лет? Что я буду делать, когда мне стукнет тридцать? Наверно, буду женат, и, возможно, у меня уже будут дети. Но на ком я буду женат? Кто будет эта девчонка? Еще две недели назад я, пожалуй, сказал бы, что это будет с Ингрид, — да, пожалуй. Но сейчас... Странно, как все получилось с Ингрид. Я теперь встречаюсь с ней два-три раза в неделю и вроде бы добился всего, о чем мечтал. Вроде бы. Но почему-то — сам не знаю почему — куда-то исчезли все чары, что были вначале, хотя порой ее близость и теперь еще здорово волнует меня. Словом, когда я думаю о женитьбе, я не думаю о ней — вот и все...