Минут через двадцать, полежав и выпив по чашке чаю, мы со Стариком выходим из ворот — все кончено, и порядок.
— Ты идешь прямо домой? — спрашивает Старик, и я говорю:
131
— Да, пожалуй: у меня на сегодняшний вечер ничего не запланировано.
Мы спускаемся с холма и доходим до «Виноградной лозы» — приятного тихого кабачка, где на стенах висят таблички, предупреждающие о том, что петь нельзя. Старик вдруг останавливается и говорит:
— Выпить не хочешь?
Я обалдело гляжу на него. Потому обалдело, что, сами понимаете, хоть он, конечно, и знает, что я иной раз выпиваю, как всякий парень, но до сих пор он ни разу не признавал за мной такого права и не приглашал с собой в кабачок.
— Не возражал бы пропустить по кружечке, отец.
— Надо же немного подкрепиться, верно? — говорит он, и я вижу при свете, падающем из окна, что он ухмыляется.
— Точно.
Хозяип знает Старика и приветствует его:
— Добрый вечер, Артур. Как жизнь?
— Добрый вечер, Джек. Помаленьку, серединка на половинку. Но особенно жаловаться не приходится. А сам-то как?
Хозяин говорит, что и ему особенно жаловаться не приходится, и спрашивает, что нам подать. Старик смотрит на меня, и я решаю, что разумнее, пожалуй, не показывать вида, будто я такой уж знаток, а потому говорю: «Я возьму то же, что и ты». Старик заказывает две полпинты черного пива (я лично предпочитаю горькое, светлое), пачку «Плейере», и мы усаживаемся за столик поближе к огню. Единственные посетители, кроме нас, — два каких-то парня, которые сидят по другую сторону камина и беседуют о футболе.
Старик поднимает кружку.
— Ну, чтоб все было хорошо.
— Поехали.
Он пьет, ставит на стол кружку и, уперев руки в колени, выпрямляется на табурете.
— Ты чего осклабился? — минуту спустя спрашивает он.
— Да так, ничего.
Но я не могу сдержать улыбки — ведь это, что ни говорите, еще одна веха в моей жизни, такая же, как мои первые длинные брюки или первая сигарета, которую я от-
132
крыто закурил дома! Сегодня Старик как бы окончательно признал, что-я уже совсем взрослый.
— Славное, тихое тут местечко, — говорит Старик.— Никогда никаких буянов. Ты здесь уже бывал?
Я говорю, что нет, не бывал.
— Но ведь ты же иногда выпиваешь, верно?
— Да, иной раз пропускаю кружечку.
Он кивает.
— Не вижу особой беды в том, что молодой парень выпьет иной раз кружечку, только перебирать не надо. А то ведь есть такие, которые выхлестывают по восемь-девять кружек подряд, а потом начинают хватать всех за грудки.
— Да, это совсем ни к чему.
— Конечно, ни к чему, но только немало парней именно так себя и ведут.
— Неплохое здесь пиво.
— Да, Джек хорошее пиво держит, что верно, то верно. Некоторое время мы сидим молча, потом Старик спрашивает:
— Ну, как у тебя на работе дела?
— Все в порядке.
— Тебе по-прежнему там нравится?
— Да, в общем, нравится.— Я знаю, что это не совсем так, но очень трудно объяснить Старику то, в чем я и сам еще не вполне разобрался.
— По-моему, специальность у тебя хорошая. Во всех вечерних газетах полно объявлений о том, что требуются чертежники.
— Да, мест вокруг сколько угодно.
— А что ты скажешь насчет вашей фирмы? Думаешь остаться там, когда они возьмут тебя на полную ставку?
— Ну, пока еще я не думаю никуда переходить. Вот когда мне стукнет двадцать один, там видно будет. Платят они столько, сколько установлено профсоюзом, а работа — как везде в этой области, по-моему, не хуже и не лучше. Конечно, я, наверно, мог бы устроиться на такое место и где-нибудь еще. По-моему, насчет продвижения по службе у нас в бюро не очень-то. Слишком много пронырливых башковитых ребят.
— Но ведь если ты задумаешь перейти на другое место по той же специальности, тебе придется уехать отсюда. Это ты понимаешь?
133
— Да, придется. Может быть, в Манчестер или в Бирмингем.
— М-да. — Старик кивает и молчит, как бы взвешивая мои слова. Потом говорит: — Что поделаешь, многим ребятам приходится отрываться от семьи и шагать самостоятельно, если они хотят чего-то добиться в жизни. И делать это надо, пока ты еще один и тебя ничто не связывает.
— Наверно.
Давно мы со Стариком так не беседовали. Если подумать, то мы вообще ни о чем не говорили — скажешь, к примеру, где лежит сапожная мазь, или попросишь передать соль, и все.
— Ты только не вообрази, будто я тебя выталкиваю из дому и всякое такое прочее, — говорит он. — Просто я хочу, чтобы ты знал, что я все понимаю, и, если ты решишь, что лучше тебе уехать, твое дело. Я не хочу, чтоб ты думал, будто кто-то здесь станет тебе мешать.
— Нет, нет, я понимаю.
— Конечно, матери твоей это не понравится. Ты для нее все еще дитя малое.
— Если бы я был на другой работе, ей уже года два назад пришлось бы от этой мысли отказаться.
— Ты имеешь в виду службу в армии?
— Да.
— А как ты считаешь, тебя еще могут призвать?
— Не думаю. Многие из нас, кто работает у Уиттейкера, подучили отсрочку. Так что не думаю, чтоб нас теперь побеспокоили. Похоже, что на нас скоро вообще поставят крест.
— Ну что ж, это неплохо.
— А знаешь, я иной раз жалею, что не был в армии.
— Потерял бы два года, только и всего. Проболтался бы зря и меньше бы знал по своей специальности.
— А я думаю, что, может, по-иному смотрел бы на многое. Понимаешь, шире был бы у меня горизонт. Я разговаривал с парнями, которые служили за границей. Так, по-моему, ничего похожего я здесь у нас не видел.
— Армия, она, конечно, заставляет парня оторваться от маменькиной юбки, — говорит Старик. — Приучает стоять на собственных ногах. А что до расширения горизонта — не знаю. По-моему, это зависит от себя. Я знал ребят в девятьсот шестнадцатом, которые как пришли в армию, ничего не видевши, так из нее и ушли. Ничему
134
она их не научила. Разве только открыла глаза на то, что политики разжигают войны, а мы, простые смертные, воюем.
Он осушает кружку, и я протягиваю за ней руку.
— Хочешь еще?
Он смотрит на электрические часы на стене и говорит:
— Да, пожалуй.
— Я вот подумываю о том, чтобы съездить как-нибудь в субботу в Хаддерсфилд, — говорит он, когда я возвращаюсь с полными кружками. — Хочешь погулять денек?
— Я ведь занят в магазине, отец, — напоминаю ему я.
— Ах да, конечно. Я и забыл. Ну, тут уж ничего не поделаешь. А жаль: давненько мы не проводили день вместе.
И правда, давненько. Я даже не помню, когда это было. И поднимаю кружку.
— Ну, хоть сегодняшний вечер мы вместе.
Старик подмигивает.
— Правильно, дружок. Только не будем слишком задерживаться, а то мать начнет беспокоиться, куда это мы девались.
Тут я замечаю коренастого человечка, который берет кружку пива у стойки и смотрит на Старика. Потом, держа в руке кружку, приближается к нам и хлопает Старика по плечу.
— Как дела, Артур? Как поживаешь, друг?
Наш Старик поднимает голову.
— Никак это Герберт! Э-э, давненько не видал тебя, друг. Присаживайся, присаживайся.
Человечек придвигает табурет и садится. Одет он очень прилично — серое твидовое пальто, зеленая фетровая шляпа, но, даже будь у него лицо не синеватого цвета, я сразу угадал бы его профессию.
— Ты ведь не знаком с моим сыном, Герберт? — спрашивает Старик. — Это мой старший. Другой еще в школу ходит, а этот — Вик — работает чертежником у Уиттейкера. — В голосе Старика звучит нотка гордости, и это удивляет меня, потому что мне никогда и в голову не приходило, что он может гордиться мной. Кристиной и Джимом — другое дело, но мной — никогда.
— Ей-богу? — говорит человечек. — Чертежником? Это получше, чем торчать в забое, а?
— Совершенно верно, — говорю я.