215
Глава 5
I
Я наблюдаю, как вода уходит в сток раковины. Против часовой стрелки. Это зависит от притяжения Земли к Солнцу или чего-то в этом роде. В южном полушарии она течет по часовой стрелке. Интересно, что она делает на экваторе? Течет не крутясь, прямо вниз, должно быть. Мне приходит в голову, что было бы шикарно провести отпуск, разгуливая по Африке и наблюдая везде, где только сделаешь остановку, как уходит в землю вода. Сразу можно будет определить, когда ты пересек экватор: вода потечет в обратную сторону. Может, посчастливится попасть в такой город, который плюхнулся как раз на самый экватор, и в одном конце какой-нибудь улицы вода будет течь по часовой стрелке, в другом — против часовой стрелки, а посредине — прямо вниз. Пока ты будешь так разгуливать по Африке, тебе не грозит опасность попасть в беду — времени не хватит. На такую прогулочку уйдет, пожалуй, не один год...
— Виктор, чай на столе.
— Иду.
Сегодня понедельник, и на кухне тепло и уютно, оттого что наша Старушенция гладит белье. Возле моего стакана с чаем кусок горячей пикши, и обычно, когда она такая золотистая и хрустящая лежит на тарелке, а большие шарики хорошего сливочного масла тают на ней и она почти плавает в этом растопленном жире, у меня от одного вида ее слюнки текут. Но сегодня я жую ее и жую, точно какую-то картонку, и никак не могу проглотить. Наша Старушенция наблюдает, как я единоборствую с пикшей, которую всегда убираю единым духом, и говорит:
— Ты что не пьешь чаю, Виктор?
— Да не хочется.
— Ты вроде как любил раньше пикшу?
— Да я и люблю. Просто я не голоден, вот и все.
Половина седьмого. А в четверть восьмого я должен встретиться с Ингрид, и она ждет, что я ей что-нибудь сообщу. И подумать только, что было время, когда я, наевшись пикши и напившись чаю, разваливался на стуле, и единственный вопрос, который меня занимал, — куда бы лучше смотаться в кино, на какую картину.
216
Старик расчистил противоположный конец стола и разложил свои лотерейные билеты. Он любит заполнять их заранее, чтобы потом не позабыть.
— Ты что, напичкался сегодня всякой дряни? — спрашивает наша Старушенция.
— У меня ни крошки во рту не было.
Сегодня я пойду с Ингрид к ней домой, но сначала должен поговорить со Стариком и с матерью — я Ингрид это пообещал... Гладильная доска поскрипывает, когда наша Старушенция с силой налегает на утюг. Сейчас, в любую минуту, этот утюг может полететь мне в физиономию...
— Я к тебе обращаюсь, Вик, — доносится до меня голос Старика.
— Да? Что?
— Как ты полагаешь, говорю, может Шеффилдская сборная выиграть на этой неделе?
— А почем я знаю? — восклицаю я, давая некоторую разрядку своему напряжению. — Что я, пророк, что ли?
— Потише, потише! — говорит Старик. — Я вас, кажется, вежливо спросил, молодой человек.
— Но я же ни шута не смыслю в футболе. Пора бы уж тебе научиться разбираться самому, вместо того чтобы вечно спрашивать меня.
Брови Старика лезут вверх над оправой очков, и он вопросительно смотрит на мать.
— Чего это ты, белены объелся? — спрашивает она. — У тебя неприятности на работе или еще что?
— У меня все в порядке.
Я встаю из-за стола, беру вечернюю газету и сажусь в сторонке. Я собирался немного умаслить их прежде чем оглоушить своей новостью, а сам взял и сделал как раз обратное. Мне сейчас позарез нужен какой-нибудь предлог, к которому можно прицепиться, чтобы преподнести все это как бы невзначай. Я просматриваю газету от первой до последней строчки, не понимая ни единого слова, и вижу что уже без десяти семь. Больше тянуть нельзя. Это должно произойти сейчас, сию минуту. Старик тяжело дышит и бормочет что-то себе под нос, увековечивая шариковой ручкой свои футбольные прогнозы из лотерейных билетов. Гладильная доска поскрипывает, наша Старушенция все гладит и гладит.
Минуты две-три протекают в полном молчании, и я
217
слышу голос, который произносит — словно кто-то просунул голову в дверь и сообщает новость:
— Я собираюсь жениться.
На мгновение все звуки замирают, воцаряется мертвая тишина, и я понимаю, что это произнес я.
Наша Старушенция застыла с поднятым утюгом в руке, и даже Старик позабыл про свои билеты. Наконец наша Старушенция с громким стуком ставит утюг на подставку: она так ошарашена, что еще не может произнести ни слова.
— На ком же это ты собираешься жениться? — спрашивает она, когда к ней возвращается дар речи.
— На одной девушке, ее зовут Ингрид Росуэлл. Она живет на Парковом проспекте.
— Как же мы до сих пор ничего об этом не знали?
— Я и сам не знал раньше. Я только сейчас это надумал.
Наша Старушенция иной раз неплохо ворочает мозгами, она уже, по-видимому, сразу раскумекала что к чему.
— Похоже, тебе пришлось это надумать, так, что ли?
Я ерзаю на стуле. Не могу взглянуть ей в глаза. Она следит за мной, и Старик тоже, но он пока еще не сказал ни слова.
— Ты хочешь не хочешь, а должен жениться, так, что ли, Виктор? — спрашивает она напрямик.
Я открываю рот, пытаюсь что-то сказать, но не могу вымолвить ни слова. Вижу, что она ступает на коврик перед камином и направляется ко мне, съеживаюсь в комочек и прижимаюсь к спинке стула. Одна рука у нее приподнята, и я уверен, что сейчас получу затрещину. Но она опускает руку и вместо этого дает волю языку.
— Срамник ты, — говорит она. — Срамник и дурак набитый. Когда у тебя все впереди, связался с какой-то потаскушкой, с гулящей девчонкой, которая рада лечь под первого встречного...
— Она не такая. Не такая вовсе. Вот ты обзываешь ее черт знает как, а сама ведь даже и не знаешь ее совсем.
— Я знаю достаточно — знаю, что она ловко тебя заарканила. Подумать только, что ты мог бы жениться на любой хорошей, порядочной девушке! А вместо этого он.
218
видите ли, хочет жениться на какой-то шлюхе, которая сумела подцепить его на крючок...
Я вскочил со стула и ору. И сам удивлен, с каким жаром бросаюсь я на защиту Ингрид.
— Она не такая, говорю тебе! Ты же ее не знаешь!
— Ну-ка, помолчите вы оба, — говорит Старик. Он встает и становится между нами, так что мы вынуждены немного попятиться. — Я всегда считал, что в таких вопросах следует выслушать обе стороны.
— Ты всегда считал? — восклицает наша Старушенция. — Да ты-то что в этом смыслишь?
— Ну, мне как-никак шестьдесят второй год пошел, — говорит Старик, — и я когда-то, помнится, ухаживал за тобой, и женился на тебе, и помог тебе произвести на в свет троих ребятишек, так что, вероятно, и я кое-что в этом смыслю... И что правильно, то правильно — мне тоже не нравится, что ты так разошлась и обзываешь по всякому эту девушку, а сама и в глаза ее не видала. Я не возьмусь судить, кто из них тут больше виноват, знаю только, что, ясное дело, виноваты оба, иначе быть не может. Наш Виктор тоже не ангел бесплотный, такой же парень, как все парни, и, если эта девушка мягкая да привязчивая, всякое, конечно, могло случиться. Не они первые, не они последние. И если наш Виктор позабавился с девушкой, он, ясное дело, должен за это расплачиваться, как всякий другой, и это правильно.
— Сколько ей лет? — спрашивает наша Старушенция все еще угрюмо, но уже поспокойнее теперь, после того как Старик сказал свое слово.
— Девятнадцать.
— Совсем еще девчонка, — замечает Старик.
— В наше время некоторые девчонки в девятнадцать лет знают больше, чем мы, старухи, — сварливо говорит наша Старушенция и, кажется, готова развести свою бодягу снова.
— Всякие есть, да, может, она не из таких. Если б они оба были поопытней, так не попали бы в беду. Вот мы на нее поглядим, тогда нам легче будет судить. Когда ты ее приведешь сюда, Виктор?