— Я люблю солнце, люблю тепло, — сказал он. — По мне, так никогда не может быть слишком жарко. Другие плохо переносят жару в Южной Америке, а по мне, так ничего не может быть лучше. Верно, я все же осяду где-нибудь там, а пока я — перекати-поле.
Она опять помолчала, потом спросила:
— Ты, видно, никогда не думал о том, чтобы вернуться на родину?
— Куда на родину — сюда? — сказал он. — А что я тут буду делать?
— То же, что и в любом другом месте.
— А мне пока и так хорошо: гоняю себе по белу свету,
320
вижу много всякого разного. Я же матрос. Ничем не связан, никаких забот. Куда захочу, туда и зафрахтуюсь.
— Ну, а потом?
— Что потом? — спросил он.
— Когда ты побываешь всюду и все поглядишь. Что потом?
— Ну, а потом, как я сказал: осяду где-нибудь в Южной Америке, а то так подамся и еще куда-нибудь подале.
— А по-моему, везде и всюду одно и то же, Артур, — сказала она. — Повсюду такие же люди и так же занимаются каждый своим делом, как и здесь.
Он швырнул окурок в траву за дорожкой.
— Здешней жизнью я был сыт по горло уже давным-давно.
— Вот ты и уехал.
— Ну да, вот я и уехал. И как раз вовремя.
Она хотела еще что-то сказать, но промолчала и повернула голову, прислушиваясь.
— Полдвенадцатого пробило, — сказала она. — Мне надо идти. Сейчас будет перерыв на обед, а я еще должна купить кое-что.
Они встали и пошли дальше по улице. Потом она сказала:
— А тебе совсем не обязательно таскаться со мной по магазинам, если нет охоты. Ступай домой и подожди меня. Люси сейчас нет дома, но я дам тебе свой ключ.
Однако он покачал головой:
— Нет, Энни, мой визит окончен. Я повидал все, что мне хотелось повидать. А насчет всего прочего, так я уже опоздал.
— Но ведь ты только-только приехал... Не можешь же ты уехать так сразу. Люси будет очень рада познакомиться с тобой.
— Да на кой это ляд? — сказал он. — Она меня не знает, для чего это я вдруг свалюсь к ней как снег на голову.
— Ну, а Генри и Сисси?
— Ах да, старина Генри и наша милейшая Сисси! — Как, кстати, они поживают?
— Ничего, неплохо. Генри открыл паяльную мастерскую, а муж Сисси служит теперь управляющим в кооперативном бакалейном магазине. Генри подумывает
321
выставить в этом году свою кандидатуру в муниципальный совет.
— Все, значит, при деле; все славно, прочно пристроились кто куда. Как и положено почтенным, трудолюбивым, добропорядочным гражданам. Нет, Энни, я им ни к чему, и они мне ни к чему. И также ни к чему им знать, что я тут был, и тебе незачем им об этом докладывать.
— Но, Артур...
— Нет, — сказал он. — Это я серьезно. Пообещай мне не говорить им, что ты меня видела. Пусть себе думают обо мне так, как думали всегда. Не хочу, чтобы они сызнова принялись перемывать мне все косточки.
— Ах, Артур, — сказала она, —но послушай...
Обещай! — повторил он и внезапно улыбнулся.
Она поглядела на него с недоумением, и он сказал: — Мне вдруг вспомнилось кое-что из тех, давно прошедших лёт. Помнишь, как отец, чуть смеркнется, загонял нас в постель, а я вылезу, бывало, в окно и по крыше угольного сарая скачусь вниз и драл на свидание к этой девчушке, что жила по дороге на Ньюленд?
— Помню. А пуще всего помню, как ты проделал это в последний раз ночью в декабре, когда вдруг выпал снег.
— Ну да, я тогда поскользнулся и слетел с крыши прямо во двор, и отец услыхал шум, на мою беду. Ты, Энни, старалась выгородить меня, но Генри протрепался отцу. — Он, задумавшись, поглядел куда-то поверх ее плеча. — Отец избил меня тогда в кровь, а я избил Генри. В ту ночь я и порешил, что убегу из дому. Но никому не сказал ни слова, признался только тебе одной. Ты меня тогда не предала и не предашь и теперь, верно, Энни?
Она поглядела на него долгим, пристальным взглядом.
— Я никогда не предам тебя, Артур, — сказала она.
— Славная ты, Энни, — сказал он и взял ее за руку. — Моя маленькая, славная Энни... Как это никто не женился на тебе до сих пор?
Ее щеки слегка порозовели.
— Мне и так неплохо. А что же ты сам-то живешь бобылем?
— Ну, я... Ты ведь меня знаешь. Я же говорил тебе — сегодня здесь, завтра там, ни перед кем не в ответе.
— А теперь опять куда глаза глядят?
— Опять, — сказал он. — Прямо сейчас, сию минуту.
322
Он легонько поцеловал сестру в щеку и выпустил ее руку.
— До свиданья, Энни, — сказал он. — Береги себя.
Он пошел прочь, а она еще долго сидела не двигаясь. Отойдя на несколько шагов, он оборотился и помахал ей рукой, потом зашагал дальше. Внезапно его походка изменилась: плечи распрямились, шаг стал упругим, и вскоре она услышала, как он принялся лихо насвистывать. Почему вдруг? Он и сам не мог бы ответить на этот вопрос. Чтобы отвести глаза прохожим? Да какое ему было до них дело! Может быть, чтобы обмануть самого себя? Только, уж конечно, не для того, чтобы обмануть ее. Ведь та, что, поднявшись со скамейки, смотрела ему сейчас вслед, была единственным человеком на свете, которого он никогда не смог бы обмануть.
323
АКТЕР
Он был крупный мужчина, плотный, но отнюдь не толстый, и безмерно застенчивый, однако, когда он по окончании рабочего дня, надев свой темно-лиловый плащ и мягкую фетровую шляпу, возвращался домой, спокойное, даже бесстрастное выражение лица в сочетании с ростом и мощным телосложением делало его поразительно похожим на переодетого полицейского, уверенно и деловито направляющегося куда-то по своим делам, в результате которых кому-нибудь может непоздоровиться.
Еще давно, как только он начал мужать, ему то и дело приходилось слышать:
324
— Вам бы в полиции служить, мистер Ройстон.
А то так и более фамильярно:
— Не по своей ты дорожке пошел, Олберт. Ты же как есть бобби, тебя прямо словно нарочно для этого слепили, приятель.
Но он только терпеливо улыбался, будто слышал нечто подобное впервые, и почти всякий раз давал один и тот же ответ:
— А на что мне это? Мне и так неплохо живется. Я люблю спокойно спать в своей постели по ночам.
Он служил в бакалейном магазине, и пять полных рабочих дней в неделю и один неполный его можно было увидеть в белой куртке за прилавком «Мурендского бакалейного» — одного из филиалов крупного предприятия, принадлежавшего Промышленно-кооперативному обществу Крессли; он заведывал отделением и был помощником управляющего. Он оставался помощником управляющего уже на протяжении пяти лет, и казалось, судьба сулила ему пробыть в этой должности еще долгие годы, прежде чем предуказанное ходом событий продвижение по службе сможет осуществиться. Ибо сам управляющий тоже был человеком, не склонным менять насиженное место и еще сравнительно крепким и молодым.
Но Олберта это, казалось, ничуть не тревожило. Ничто, казалось, не могло вывести его из равновесия. Но все это именно только казалось — такая уж обманчивая была у него внешность. Спокойный, даже флегматичный, неизменный в своих привычках — таким был Олберт с виду, и никто даже не догадывался о том, через какое горнило испытаний прошел он из-за своей мучительной застенчивости в день свадьбы, и никто не знал, каким нечеловеческим ужасом была объята его душа в тот день, когда жена преждевременно разрешилась от бремени мертвым ребенком, и этот его первенец, о котором он так долго, так страстно и тайно от всех мечтал, едва не стоил жизни Элис, его жене, единственному существу на свете, настолько ему дорогому и близкому, что он без нее и дня не смог бы прожить.
Да, так обманчива была его внешность и так умел он таить про себя свои чувства, что слыл самым уравновешенным, невозмутимым человеком на свете, и никто никогда не догадывался о том, какова истинная его натура.