Слово "госпиталь" происходит от латинского слова, означающего "гость", но это учреждение редко бывает по-настоящему гостеприимным. Заботе и лечению уделяется мало внимания, все сосредоточено на лекарствах. Я часто удивлялся, почему проектировщики не могут по крайней мере не могут сделать красивыми потолки, поскольку пациенты должны проводить столько времени, глядя вверх. Телевизор есть в каждой комнате, но где найти творческие, созерцательные или юмористические передачи, помогающие создать лечебную среду? Оставляется ли пациентам свобода сохранить свою личность?
Недавно Сэм, пациент, удивительно быстро вылечившийся после операции грыжи, объяснил в своем письме, насколько помогла ему более свободная атмосфера:
"Но что удивляет меня, однако, это почему я был таким сдержанным, сотрудничающим, "образцовым пациентом". Дело в том, что я почти всегда даю о себе знать, кто я такой, производя на каждом шагу волнение просто для того, чтобы его производить.
И вот, после всех размышлений я мог прийти только к одному ответу: потому что устройство больницы было настолько не авторитарным (особенно с новой, неоднородной одеждой, приводившей меня в замешательство), а персонал был столь реальным, что не было ничего, чем я мог бы возмущаться. И я думаю, что мое быстрое выздоровление, то, что я не чувствовал себя беспомощным и зависимым, вызывало у меня ощущение, что я так или иначе всем управляю – и мне незачем было особенно это выпячивать."
Пока человек находится в больнице, члены персонала становятся частью его семьи, потому что они видят пациента чаще и ближе к нему, чем кто-либо другой. Перед лицом этой ответственности мы должны давать ему ту любящую поддержку, которой люди ожидают от семьи. Семья не может выполнить всю эту работу в немногие часы посещения. Я вспоминаю одного из моих пациентов, с карциномой прямой кишки и метастазами в легких и мозге, отказавшегося от лечения, чтобы иметь возможность умереть на солнце перед своим домом, слушая пенье птиц. Почему в больницах не может быть такой теплой атмосферы?
Когда я разрешил себе острое ощущение, чтобы испытать ту же боль и страх, что мои пациенты, я начал сознавать, что есть более важная сторона медицины, чем все технические процедуры. Я понял, что могу предложить гораздо больше, чем дает хирургия, и что моя помощь может распространяться даже на умирающих и на их близких, которые их переживут. В действительности я пришел к выводу, что единственная настоящая причина заниматься этим делом – это предлагать людям дружбу, которую они могут ощутить как раз тогда, когда больше всего в ней нуждаются. Мой коллега Дик Зельцер, столь же искусный эссеист, как и хирург, написал в своей книге "Уроки смерти":
"Не знаю, когда я понял, что именно тот ад, в который мы погружаем нашу жизнь, доставляет нам энергию и возможность заботиться друг о друге. Хирург не выходит из чрева своей матери, смазанный состраданием, как околоплодными водами. Оно приходит гораздо позже. Это нелегкий дар судьбы – скопившийся шепот всех бесчисленных ран, за которыми он ухаживал, сделанных им разрезов, всех ран, язв и полостей, которых он касался, чтобы их лечить. Вначале этот голос был едва слышен и как будто исходил из многих уст. Постепенно он сложился в ясный призыв, исходивший от гибкой плоти – в особый звук вроде крика одинокой птицы – говорящий мне, что из созвучия между больным человеком и тем, кто его лечит, может возникнуть то глубокое чувство, которое верующие называют Любовью".
Является проводник.
В июне 1978 года моя медицинская практика изменилась в результате неожиданного переживания во время учебного семинара. Онколог О. Карл Саймонтон и психолог Стефани Метьюс (в то время его жена) проводили в Институте Элмкрест, в Портленде, штат Коннектикут, семинар на тему "Психологические факторы, стресс и рак". Саймонтоны были первые, кто на Западе применил против рака изображения, описав свои методы вместе с Джеймсом Л. Крейтоном в книге "Выздоровление". Уже перед тем Саймонтоны опубликовали свои первые результаты в работе с "терминальными"3 раковыми пациентами. Из первых 159 пациентов, которые все, как предполагалось, должны были прожить не больше года, 19 процентов полностью избавились от своего рака, а у 22 процентов других болезнь регрессировала. Те же, кто в конечном счете умерли, прожили в среднем вдвое дольше, чем предсказывалось.