— Будет круче, чем в черной комнате без окон и пола, — довольным тоном пообещал Кондрат.
— Почему без пола? — удивился Эрос. — Мало того, что темно, так еще и… Провалиться можно.
— Вот именно! — Кондрат энергично плюнул на землю; заметно было, как его распирает от восторга, близкого, похоже, одному ему. — Ты испытаешь полный провал! Мрак и бездна! Ты провалишься в черную, беспросветную бездну!
— Не хочу я такого, — закапризничала вдруг Ален. — Я света хочу. Чтоб видеть, как улыбается Эрос.
И девушка безотчетно прильнула к плечу юноши, да тот, балда, по обыкновению отстранился. Не любил на людях телячьей нежности.
— Хм, скоро ты забудешь, как он улыбается, — Кондрат мрачно насупился. — Скоро ты обо всем забудешь. Не до того будет.
Сколько квартир в их доме рискнули подключиться к кабельному, или, как его уже успели прозвать, семейному Гемоглобову, никто точно не знал. Об этом Гапон позаботился: проводить транскабели и гемоводы он пригласил трех незнакомых друг с другом работяг. Спецы трудились по очереди. Таким образом Кондрат пытался добиться большей анонимности и таинственности.
— Ох уж этот Гапон! Люцифер доморощенный…
Мотнув головой, Ален прижалась влажными губами к теплой груди Эроса. На завтра был намечен старт Гемоглобова, а сегодня они еще вместе — она и ее Эрос. Чего она так боится, дуреха?
— Ф-ф, мне щекотно, — сдерживая смех, фыркнул Эрос и перевернулся на живот. — Не целуй меня больше. Такими губами, как у тебя, можно насмерть защекотать.
— Ах так! — в следующую секунду Ален оседлала юношу и, шлепнув по его голой попе, дурашливо заржала. — И-о-го-го-о!! Лети стрелой, мой конь ретивый! Забудь покой, мой дух ревнивый!
— Ни за что-о-о! — Эрос изогнулся, резко вскинув зад, крутанул им, стремясь скинуть непрошеную наездницу; Ален, не удержав равновесия, повалилась набок, прямо в объятия возлюбленного… Успокоив дыхание, поймав ошалевшее сердце, со стоном восторга едва не выскочившее наружу, посадив сердце в привычную клетку, обняла-обвила Эроса за шею, прижалась отвердевшими сосками к его возбужденным соскам… И тогда рассудок вновь заявил о себе, открыв шлюзы любопытству и тревоге. Сознание заштормило, сердечко защемило, но уже не от счастья, а от беспокойства, нашептанного врожденной женской интуицией.
— Ты не знаешь, что имел в виду Кондрат, когда говорил, что приготовил нам кучу сюрпризов?
— Когда это было? — не вынимая изо рта сигареты, не совсем разборчиво уточнил Эрос. Они лежали бок о бок на неширокой тахте в Алениной комнате в ее завораживающем тишиной доме.
Петр Васильевич, батя Ален, должен был вернуться с работы нескоро, часа через два с половиной. За это время можно было налюбиться вдоволь, да что там налюбиться — узнать друг друга, как себя. Глубже и лучше, чем себя. А дальше — прощай, подруга, поступай, как знаешь.
— Так когда он такое сказал? — Эрос сжал левую грудь Ален. Груди у нее были большие и упругие, во время занятий любовью жили, казалось, исключительно своей жизнью, как два своенравных зверька. Эрос любил ласкать этих зверьков с острыми соблазнительными мордочками, дразня и приручая их одновременно. Но Ален больше не откликалась на его ласки — на место юной страсти пришла вполне зрелая осторожность.
— Ну, как ты не помнишь, Эрос?! Кондрат еще пугал нас какой-то рулеткой!
— Не помню такого. Спи лучше, — Эрос вызывающе зевнул.
— Ну вот, я думала, мы любовью займемся, — Ален беспомощно пыталась спасти положение, но было поздно — Эрос обиделся или вправду уже остыл.
— Я тоже так думал. А нужно было заниматься.
— Так чем же мы сейчас занимались?!
— Хм, не иначе как разыгрывали любовь…
До пуска Гемоглобова оставалось чуть больше четырех часов. Согласно Гапоновскому плану, пуск должен был состояться в три часа пополудни. В десять Эросу неожиданно позвонил Кондрат и, не слушая никаких возражений, назначил его редактором гемопрограмм семейной Сети. С десяти пятнадцати до почти без десяти одиннадцать Эрос прошел у Палермо короткий и беглый, как диктант по украинскому, инструктаж и, разумеется, мало чего поняв в своих редакторских обязанностях, зачем-то отправился к Ален. Может, думал поделиться с ней некоторыми соображениями о новом Кондратовом приколе, посоветоваться, что ему делать, или… Или, не желая себе в том признаваться, просто хотел помириться с ней. Вчера как-то глупо все вышло. Дурацкая размолвка! Ну почему он не трахнул ее на прощание? Ведь она так этого хотела…
Он забыл все свои вопросы, все слова прощения, когда увидел Ален. Она вышла к нему совершенно растрепанная, полуодетая, мокрая, с всклоченной шевелюрой — короче, явно возбужденная.
— Ты что, мастурбацией занималась? — немедленно сморозил Эрос, ошарашенный видом девушки. Ему и в голову не могло прийти, что у нее может быть еще кто-то, кроме него.
— Занималась, — только и ответила она. Глядя мимо него — взгляд, влажный, бесстыжий, едва не коснулся его правого плеча. И Эросу отчего-то запал, запомнился именно этот момент: капельки пота на красном лбу Ален и ее бессовестно-счастливые глаза…
— Черт! — Эрос чертыхнулся и включил комгем. Все позади. Все — позади!!.. Все только начиналось.
2
Эрос редактировал не все гемопрограммы, а только их новостийную часть. Эдитор гемоньюс — так окрестил его Кондрат. Еще три пацана и одна девчонка отвечали за другие гемоблоки. К примеру, созданием гемоклипов занимался парень, с которым Эрос не был знаком. Гемоигры редактировала страшная, как атомная война, девушка из третьего подъезда. Прошлым летом, когда Эрос еще не знал Ален, он мимолетом переспал с Жанкой… А что делал он сам? По правде говоря, ничего. Ну, почти ничего. Палермо подключил к Эросовому комгему ребристый, как движок от древнего мопеда, сублиматор. Приборчик, собственно, и отдувался. А Эрос его нехотя, особенно не напрягаясь, контролировал.
Справедливости ради надо отметить, что сублиматор — штуковина сверхпоправочная! Непостижимая простым смертным. Сколько Палермо ни впаривал Эросу устройство и основные принципы работы своего чудо-детища, все было напрасно. Эрос так и не въехал. Ну разве что в самых общих чертах усвоил. Вроде того, что сублиматор идентифицирует многочисленные гносисы, содержащиеся в крови гемов, добровольно сброшенной ими в сеть Гемоглобова. Кровь так же полна гносисом — непреходящим, подобно всей истории человечества, знанием, — как серое вещество, упрятанное природой в костяной бокс человека. Да кровь просто сочится, хлещет гносисом! Невостребованный или попусту выпущенный наружу гносис сворачивается — чернеет, густеет, отмирает… Закончив процесс идентификации, сублиматор классифицирует добытые из кровей нескольких десятков людей знания, раскладывая их по соответствующим тематическим папкам: «Развлечения», «Страхи», «Мечты», «Секс», «Зависть», «Юмор», «Заботы», «Печаль», «Ненависть», «Любовь», «Сны»… Безжалостно препарированный, на первый взгляд, и растасканный по рубрикам гносис на самом деле объединялся в единый информационный блок. Гапон назвал его «гемоньюс». Тематические гемоновости в автоматическом режиме рассылались их подписчикам. Каждому свое. Происходило это через каждые четверть часа и выглядело следующим образом.
Пользователь семейной Сети включал комгем, вводил в вену иглу, при помощи гемовода соединенную с комгемом, устраивался удобней в кресле, на диване или прямо на полу — и входил в Гемоглобов. Отпускал в Сеть кровь и ждал… Подгоняемая мини-гемиксом — маломощным локальным электронным насосом, кровь устремлялась по гемоводу прочь от ее хозяина. Все дальше от тема, рискнувшего сыграть одновременно с жизнью и забвением, которым, возможно, и была сама смерть — вещь незнакомая и туманная. В глазах тема картинка привычного мира расплывалась все сильней, все ощутимей подташнивало, душа отчего-то радовалась безвозвратно утекающим силам… Все глубже в запредельные дали, все ясней и понятней грех — грех Адама, осмелившегося изведать запретное знание.
По прозрачному и тугому, как артерия, гемоводу кровь вытекала из тела слабеющего с каждой секундой смельчака, через форточку или отверстие в стене покидала дом тема — не живого, не мертвого. Конечным пунктом кровяного пути был гемвер — сервер Гемоглобова, установленный в квартире Кондрата… В ясный день, когда облака лишь местами превращают небеса в подобие вареных джинсов, а то и вовсе не кажут носа, в такой вот солнечный день, остановившись неподалеку от их дома, можно было отчетливо наблюдать, как, налившись кровью, провисают темно-красные нити гемоводов, беспорядочной, неправильной сетью опутавших три четвертых стены дома. Некоторые жильцы уж слишком близко к сердцу приняли это новшество. (Опять же справедливости ради нужно сказать, что картинка из перекрещенных вдоль и поперек гемоводов, едва заметно вздрагивающих не то от порыва ветра, не то от бегущего по ним тока крови, и впрямь выглядела диковато.) С семидесятивосьмилетней Антониной Васильевной чуть удар не случился, когда она впервые увидела Гемоглобов в действии: руки ее, воздетые к небу, будто одеревенели, ноги, наоборот, подломились, и несчастная старушенция с выпученными очами и застрявшим между зубами языком беспомощно осела. Промахнувшись мимо скамейки, повалилась на грядку с ландышами. Палермо потом рассказывал, что когда помог бабульке подняться, с трудом разобрал, как она пролепетала: «Боженьки ты мой! Шо ж это творится?! Словно с живого кабанчика кожу содрали — а под ней-то кровушка бежит…» Сравнение Васильевны показалось Кондрату прикольным. «Во бабка дает! — похвалил он. — Самую суть уловила: кровь бежит. Должна бежать! На этом стоит наш Гемоглобов».