Обстоятельства, вызвавшие появление у меня депутации Дюри, намеки Бютона, наконец насилия, произведенные парижской толпой, – все это оказало на меня сильное впечатление, которое никак нельзя было назвать благоприятным. Подобно тысячам других людей, с нетерпением ожидавших реформ, я отступал перед ними, начиная понимать, к чему они могут привести. Въезжая в Кагор, я всего менее рассчитывал присоединиться к партии де Сент-Алэ. Но объясняться с ним теперь я счел невозможным.
Будучи молодым, опьяненным лестью, я стал игрушкой обстоятельств – слабый в том, в чем нужно было быть твердым, и упрямый там, где надо было уступить. К тому же мадемуазель Дениза не выходила у меня из головы.
– Немало случилось с тех пор, как я видела вас в последний раз, господин виконт, – с достоинством начала маркиза. – Извините меня. Слово женщины и меч мужчины не наносят оскорбления.
Я поклонился, краснея от удовольствия. И немудрено: после двухнедельного одиночества я вновь обретал огромное влияние среди этих людей, говоривших сдержанно и серьезно со мной.
– Король, – продолжала маркиза, всегда ставившая короля на первое место, – через неделю или две примет нужные меры. До сих пор он получал неверные сведения. Теперь этому будет положен конец. А пока мы должны вооружить наших слуг, подавить беспорядки и оказать сопротивление грабителям.
– А что делать с комитетом?
Она улыбнулась и по-дружески коснулась моего плеча выхоленными пальцами:
– Мы обойдемся с ним так же, как обошлись вы.
Вокруг нас шумела толпа красивых и нарядных мужчин и женщин. Но под этой блестящей внешностью скрывалась дряхлость и духовная пустота, порочность и равнодушие. Пудренные парики, мушки, шелк и бархат придавали старому, отжившему свое, режиму вид силы и достоинства. Хотя военных здесь было немного, но шпагу носили все и все умели действовать ею. Увы, не все понимали, что страшное на дуэли оружие не годится против толпы, вооруженной камнями и дубинами. Им казалось, что для восстановления в провинции порядка достаточно будет каких-нибудь трехсот всадников.
Отбросив всякие мечты о реформах, я тоже стал думать, что сохранение порядка – это единственное, что требуется в данный момент. Говорить о мадемуазель было как-то неловко в такую минуту: я предчувствовал, что буду осмеян за мои опасения и молчал.
Дав обещание приехать сюда завтра, я собирался уже уходить.
Двинувшись к выходу, я столкнулся с Луи. Тут только я спросил его, уверен ли он, что его сестра в Сент-Алэ находится в безопасности.
– Какое же в этом может быть сомнение? – в свою очередь спросил он, кладя мне руку на плечо.
– Волнения замечаются не только в городе, – осторожно намекнул я.
В ответ Луи пожал плечами.
– Вы придаете этому слишком большое значение, – отвечал он. – Поверьте, раз мы будем действовать все вместе, беспорядки прекратятся сами собой.
Этот разговор происходил накануне 4 августа, накануне того самого дня, когда в Париже Национальное собрание в ночном заседании уничтожило все привилегии, феодальные права, десятину [25]и налог на соль.
А Луи думал, что беспорядки уже кончились!
VII. Тревога
В те времена большой костер на площади, да три-четыре фонаря на углах улиц составляли все освещение города. Проехав Валандрийский мост, я остановился на пригорке, чтобы дать лошади немного отдохнуть, и оглянулся на Кагор. Город исчез в темноте, лишь местами виднелись желтые пятна света. Вокруг города обвивалась, слабо поблескивая волнами, река, присутствие которой лишь угадывалось во мраке. По небу неслись быстрые облака, гонимые холодным, несмотря на жаркий день, ветром. Вся эта картина навевала какое-то торжественное настроение.
Пока я стоял на дороге, возбуждение, в котором я находился последние два часа, стало постепенно спадать. Все виденное мной в этот день, стало казаться довольно пошлым. Эти хвастливые циничные голоса, эти в высшей степени эгоистические планы, которым я должен был внимать в течение вечера, – все это представилось мне с особой отчетливостью.
Впрочем, что сделано, то сделано. На моей груди красовался белый бант, а я не ощущал никакого энтузиазма. По мере того, как падало настроение, приобретало особое значение то дело, ради которого я ездил в Кагор. Дернув поводья, я попробовал быстрой ездой рассеять овладевшие мной мысли.
Но ночью так же трудно ускользнуть от себя, как и днем. Завывание ветра в ветвях деревьев, быстро бегущие облака и стук копыт – все действовало мне на нервы. На расстилавшейся передо мной равнине не было ни одной светлой точки. Казалось, что в этом море мрака я был единственным живым существом.
Наконец я добрался до холма, с которого открывался вид на поместье Сент-Алэ. Из-за крутизны склона здесь можно было ехать только шагом, и это тоже сильно раздражало меня. Вдруг я услышал сзади знакомый неверный звук и вспылил.
– Стой! – крикнул я, повернувшись в седле. – Твоя лошадь сломала подкову, а ты едешь, как ни в. чем ни бывало! Слезай скорей и осмотри остальные!
– Виноват, – пробормотал Жиль, видимо задремавший дорогой.
Он быстро слез с лошади. Оказалось, что сломана была одна из задних подков. Это было уже не в первый раз. Бютон применял все способы ковать ее, но, как видно, не особенно успешно.
– Лошадь не может идти дальше в таком состоянии, – сердито сказал я.
Оба слуги молчали, внимательно рассматривая подкову. Потом Жиль заговорил:
– Кузница в Сент-Алэ находится недалеко от дороги за поворотом. Мы достучимся к Маленькому Жану, и он как-нибудь прибьет подкову. Только…
– Что только? – угрюмо спросил я.
– Я поссорился с ним на ярмарке в Кагоре, – смущенно сказал Жиль. – Он, пожалуй, не выйдет ко мне.
– Отлично, – резко ответил я. – Тогда я сам сейчас же поеду туда. А ты с лошадью оставайся здесь и жди.
В крайнем раздражении я слез с лошади и отправился пешком. Ближайший дом в деревне находился в четверти мили от этого места. Шагов через пятьдесят я был уже на перекрестке, откуда шла дорога в Сент-Алэ. Быстро я зашагал по ней, и вскоре голоса моих людей перестали долетать до меня.
По обеим сторонам дороги на возвышении росли тополя, отчего на самой дороге было темно, как в яме, и я должен был идти чуть ли не ощупью. Я споткнулся и едва не упал. Это было последней каплей, и я пустился ругать Жиля, дорогу за ее ухабы, луну за несвоевременное исчезновение. Непрерывный шелест тополей производил на меня странно удручающее впечатление. Внезапно до меня донесся какой-то шум, будто кто-то ехал за мной верхом. Я остановился и стал прислушиваться.
Сначала мне представилось, что слуги ослушались моего приказания, но вскоре я убедился, что звуки доносились спереди и были гораздо громче, чем бряцание уздечек. Вслепую я двинулся дальше и за поворотом сквозь просвет между деревьями заметил слабый красноватый свет. Мне показалось странным, что в кузнице еще работают.
Пройдя еще немного вперед, я очутился перед кузней и остановился в изумлении: работа в ней шла полным ходом. Два молота поднимались и опускались на наковальню с приглушенным стуком. Отблеск огня падал на дорогу и стоящие против дома деревья.
Была уже полночь, но около кузницы стояла толпа народа. Назвать точное число людей было трудно, да я и не пытался пересчитать все эти полуобнаженные фигуры со всклокоченными волосами. Некоторые из них были вооружены пиками и вилами, а какой-то человек делил их на группы и давал распоряжения. Все двигались в полной тишине, нарушаемой стуком молотов.
Я инстинктивно отступил в тень на край дороги и стал наблюдать дальше. Человек, бывший, очевидно, их предводителем, держал на плече топор, широкое лезвие которого ярко сверкало всякий раз, когда человек поворачивался боком к кузнице. Каждую секунду он был в движении; беспристанно переходя от одной группы к другой, вожак жестикулировал и ободрял их. Иногда он выбирал из группы какого-нибудь человека и толкал его в другую. Временами он что-то говорил, но за дальностью расстояния я не мог расслышать. Когда же он входил в кузницу, его огромное туловище закрывало просвет двери. То был кузнец Маленький Жан.
25
Церковная десятина – десятая часть дохода, которую церковь брала с населения, в основном с крестьян.