По такому случаю был собран семейный совет.
— Ну, и что ты теперь думаешь делать? — хмуро поинтересовался у дочери отец. Его раздирали сомнения: с одной стороны, ему хотелось высечь дочь до красной задницы, с другой — она же беременная, ей отрицательные эмоции испытывать нельзя. А скандалить так, чтобы без отрицательных эмоций обойтись, Иван Николаевич не умел.
— Наверное, замуж буду выходить, — с напускной беспечностью ответила отцу Геля.
Ивана Николаевича перспектива прикрыть срам дочери замужеством очень успокоила, но не сдаваться же сразу.
— Что значит «наверное»? Раздумываешь над ролью матери-одиночки, что ли? — повесил угрозу в воздухе Иван Николаевич. — Род наш позорить? Да нас в Коробчевске каждая собака!..
Что делает в Коробчевске каждая собака с представителями рода Ивана Николаевича осталось за скобками — из-за спины Гели жена Ивана Николаевича, мать беспутной дочери, показала довольно крупный для женщины кулак, международно принятый знак, намекающий на возможные неприятности и настоятельную просьбу к говорящему попридержать язык. Пора было уже считаться с тем, как бы транслировала мужу Антонина Леонидовна, что дочь носит под сердцем их внука или внучку.
Потом они поужинали более или менее мирно и за чаем решили: знакомиться с будущими сватами в столицу командируются Геля и Антонина Леонидовна, Иван Николаевич остается на месте, дом сторожить. Как и почти все в Коробчевске, Горные держали скотину: телочку, пару отличных свинок-уржумок, два десятка кур. Замужество замужеством, а скотину просто так не бросишь, надо кому-то и пожертвовать собой.
В дорогу своим девочкам Иван Николаевич собрал сальца домашнего, два десятка яичек — не магазинные, домашние, каждое с кулак! — пару бутылок отличного, первостатейного коробчевского самогона, слава о котором ходила нереальная по всей области. Хотел еще масла положить подсолнечного, местного, ручного отжима, духовитого — непривычного человека с ног валит! — но тут взбунтовалась Геля
Она с самого начала настаивала не позориться с деревенскими дарами (мама с папой не знали, что она представилась жениху не только жительницей большого города, но и дочерью музыканта и журналистки — с салом и яичками это монтировалось слабовато), предлагала взять в подарок будущей столичной родне что-то по приличнее: чеканку местного мастера Зеленова «Пушкин и Дельвиг в лицее» (на которой Александр Сергеевич и Антон Антонович были похожи как родные братья), сувенирные глиняные колокольчики с надписью «Привет из Коробчевска» или, на худой случай, пуховые вязаные подследники производства местных мастериц. Но была поднята на смех родителями, отстранена от сборов и вынуждена была смириться с их выбором подарков.
Всю дорогу на верхней полке — мать хотела положить ее на нижней, но дочь категорически отказалась — Геля грызла ногти на нервной почве и пыталась составить сценарий встречи таким образом, чтобы затея дала правильный результат, и, в то же время, мать не раскусила ее секрет: никакой ей Гена не жених. Он даже адрес ей свой перед расставанием не дал и, судя по некоторым признакам, не собирался с ней еще раз встречаться, хотя Геля всячески намекала на возможность дальнейшего поддержания отношений. Они провели последнюю ночь вместе, она пришла провожать его на вокзал, а поезд, оказывается, ушел на час раньше времени, названного Геннадием. Там, в туалете, она видела вложенные в паспорт билеты в Москву, но вчитываться в цифры не стала, не думала, что это может понадобиться, — вот и погорела на этом. Она пыталась позвонить на оставленный им номер мобильного, но в нем не хватало одной цифры. В сочетании с неправильным временем отхода поезда это довольно недвусмысленно наводило на определенные выводы.
Ситуация была неприятная, можно даже сказать, оскорбительная, но Геля давно научилась договариваться сама с собой. Она списала эти обстоятельства на Генину забывчивость и предотъездную спешку. Может, не случись беременности, она бы и забыла об этом своем приморском приключении. Но теперь дело было другое. Геля восприняла всё случившееся как шанс, выигрышный лотерейный билет, благодаря которому Москва из чего-то эфемерного, нереального могла стать её городом, пустить ее к себе под бок — а уж она-то, Ангелина, не растеряется!
Дорога оказалась очень тяжелой. Гелю посетил ранний токсикоз, ее всю дорогу мучили запахи — туалета в плацкартном вагоне, который вез их с матерью до Павелецкого вокзала, носков соседа по купе, яиц и курицы, которые мать достала из сумки, не успел поезд тронуться, резких духов проводницы. Москва оглушила их шумом, толкотней метро и гигантскими размерами улиц. Поэтому к улице Красных Конструкторов и 33 дому по этой улице они добрались совершенно измученными.
У двери 166й квартиры Геля быстренько собралась с духом, пока мать жала на дверной звонок. Надо было бы взять ситуацию в свои руки, иначе не избежать позора, промелькнуло у неё в голове.
Дверь открыл мужчина в майке-алкоголичке с застиранным олимпийским мишкой на аккуратном, клинышком, животе, и трениках с вытянутыми коленями — всероссийский домашний костюм мужчины средних лет. В руке у него был бутерброд с колбасой. Открыв дверь, он вопросительно уставился на незнакомок.
— Чтож ты, сват, так легкомысленно дверь открываешь, — начала в лоб знакомство Антонина Леонидовна. — В наше время осторожнее надо быть, мало ли, вдруг мошенники какие или вообще — воры.
Мужик обалдело молчал, забыв не только откусывать от бутерброда, но и дожевать уже откушенное.
— Пройти-то можно, или как? — продолжая наступление, перешла на следующий этап Антонина.
Мужчина попытался заговорить, совершенно забыв о хлебе с колбасой во рту. Крошки полетели изо рта, голос, пройдя через пищевой фильтр, напоминал что-то звериное, замученное. Быстро дожевав и проглотив, он попробовал еще раз:
— А вы, собственно, кто?
Коробчевский десант, не встретив существенного отпора, вдвинулся в коридор.
— Сват, так есть, как ты, нельзя — много воздуха с пищей в желудок попадает, вредно очень, — решила сразу проявить себя полезным и образованным человеком Антонина. — Обязательно запивать надо. И тщательно пережевывать.
— Я не сват, меня Артуром зовут, — решил внести ясность мужчина.
— Ух ты, редкое имечко. Знавала я одного Артура. Пастухом у нас в колхозе был, при ферме. Его звали у нас «Артур — восемь дур», в смысле, кроме него на ферме еще 8 доярок работало, — ударилась в воспоминания о былом Антонина Леонидовна. — Потом перестройка, ускорение, туда-сюда — короче, совхоз так ускорился, что развалился. А Артур куда-то на заработки подался, уехал и с концами.
Артур Борисович неожиданно для себя начал икать — то ли и вправду от сухомятки воздуху наглотался, то ли впечатлился историей про тезку-пастуха.
Антонина и тут не растерялась. У них, в Коробчевске, был действенный метод для остановки икоты — испугать икающего. Она было хотела начать сразу пугать будущего свата, но застеснялась — кто их, москвичей, знает, поймет ли правильно. Решила сначала предупредить.
— Не бойся. Я тебя сейчас пугать буду. Икота враз пройдет, — пообещала она Артуру. — Я фельдшер, я точно знаю как надо.
Набрала воздуху в грудь и резко, с выпадом вперед на правую ногу, гавкнула на страдальца.
Артур хоть и был мужчиной не робкого десятка, но струхнул. Попятился назад, в комнату. Икота, кстати, прошла: коробчевский фирменный метод прекрасно работал и в столице. Тем не менее, он решил призвать на помощь жену.
— Свет, а Свет! — позвал он. — Иди сюда, к нам тут, это… Из поликлиники пришли.
И с чувством выполненного долга вернулся в комнату, к телевизору, где ждал его остывающий чай — остатки бутерброда и впрямь стоило запить.
У Светы на кухне что-то аппетитно шкворчало, поэтому с ответом на призыв мужа она немного запоздала. Когда она появился в коридоре, Антонина Леонидовна и Геля уже разделись, разулись и стояли рядышком, прижавшись друг к другу от волнения, и протягивая вперед привезенные дары.