Но не умела Искорка сделать этого, и лишь на то надеялась, что тепло её ладоней разгонит висящий над колдовской душою мрак.
Одного лишь боялась девушка: проследят за ней соседи добрые, да и доложат тётке. Досужим языкам попусту шлёпать, что сладкоежке туес мёда в руки взять, — по своей воле не остановятся! И потому хоронилась она, как могла, и не для себя, велика ли обида ещё раз получить палкою, если палкам тем после смерти отца счёт давно уже потерян?
Одно радовало: на волшебном звере и раны заживали волшебно быстро. На третий день он уже сам поднялся, стоял, привалившись боком к стволу дерева, вот не скажешь, что не так уж давно совсем умирал! Глаз разве что закрылся навечно, не сумела Искорка спасти его, не было у неё для того ни умений, ни знания, а к знахарке Горячих Ключей обращаться девушка побоялась. В Медоварах-то своей ведающей не было с тех пор, как ушла за окоём бабушка Весенья, никому не передав своей силы.
Так что быть оленю теперь Одноглазым и как бы еще не Хромым впридачу. Но Искорка продолжала поить раненого молоком, крепко надеясь на то, что тётка не заметит пока пропажи: полон был холодный погреб, где на дне лежал лёд, с речки Змеевки вырубленный еще зимою. На торг в Горячие Ключи везти запечатанные горшки еще очень не скоро.
А лето звенело по лесу птичьими трелями, и хоронились среди опушившихся кустов ясень-дерева влюблённые; так наткнулась однажды Искорка на сестрицу милую старшенькую, что миловалась та с сыном рыболова и под поцелуями славного парня потеряла не только голову, но и поясок девичий. Видела Искорка, укрывшись в зарослях, и то, что видеть нельзя вообще никому, побоялась сразу уйти, а потом уже шевелиться поздно стало. Нет ума у девки и не будет уже, не в рыбацкую ведь семью её сговаривали, как на свадебное ложе взойдёт нецелою?
Но то, рассудила Искорка, не её дело и не её беда.
Другим вечером услышала Искорка не для её ушей назначенное.
— Слышь, Любочада, — говорила тётке соседка, в ответ на жалобу, что неродная ест как не в себя, сплошное расстройство, глаза бы не смотрели, — отдай-ка замуж её! Да в Горячие Ключи — С глаз долой, из сердца вон.
— Замуж! — зло отвечала тётка, стуча по каменной дорожке своею палкой. — Да кто польстится-то, лицом черна, руки в саже, из тела — сплошные кости!
— Кормила бы лучше, глядишь, на костях мяско бы и наросло.
Заряна, узнала Искорка говорящую, через два дома напротив живёт и зла сироте не чинила никогда, хлебом иногда дарила, да иногда на тот хлеб клала птичью косточку с остатками мяса…
— Кормить ту утробу ненасытную! Себе бери да корми вдосталь. Не хочешь? То и не попрекай тогда.
— Муж пусть кормит тогда уже.
— А приданое? Где приданое взять? От Яснотки да Горчинки своих оторвать прикажешь, соседушка?
— Да есть ведь у неё приданое, Любочадушка. Сундучок её матери работы закатных гор мастеров. Ведь стоит же на месте тот сундук, почтенная? Не пропит, не проеден?
Ответа тётки Искорка не услышала: в ушах зашумело, на глаза темнота напала. Опёрлась плечом о деревянную стену сарая, мало вниз не сползла, до того ослабели коленки. Вспомнила тот сундучок, размером локоть да на поллоктя, с диковинно кованной крышкой, отец когда-то показывал малой дочке, и плакал по любимой, её вспоминая…
Есть у Искорки приданое! Есть.
Только как с вопросами к тётке подступишься? Убьёт ведь сразу своей палкою!
Наутро застала сестрица Искорку в погребе, когда та молоко брала для оленя волшебного:
— А вот матушке расскажу!
— Так и я расскажу твоей матушке, — ответила на то Искорка, — про сына рыбака, что поясок тебе развязал да живот твой белый ладонями гладил-нахваливал…
Полыхнули глаза сестрицы злостью, за малым огневихрь чёрный не порождая, но смолчала она, потому что ответить оказалось нечем. Молоко, без спросу взятое, и девичья честь, под кустом оброненная — разные повинности, как есть, разные.
Торопилась Искорка в лес, к волшебному зверю, её любовью на ноги вставшему, и понимала, что сегодня в последний раз увидит его. Уходить ему надо, пусть и раны не до конца сошли, ведь сестрица милая не уймётся, проследит сама или попросит кого, а там и убыток в погребе обнаружится.
А вот как придут с железом острым мужчины к роднику ключевому за добычею — ради шкуры красивой, рогов той редкой масти, что зовётся яшмовой, да мяса, которым все Медовары дня три кормить можно, и на четвёртый ещё останется! Страх щекотал Искорке пятки, да что там, ужас! Убьют её зверя, и жить станет незачем: не уберегла.