Когда она наконец наведет здесь порядок? Занятость, проклятая — она же благословенная — занятость. Что-то все время отвлекает. Новая постановка, к примеру. Работа, работа… Она никогда от работы не бегала.
Сара задержалась перед зеркалом. Симпатичная женщина средних лет, подтянутая, поджарая. Волосы схвачены резинкой, на салоны времени нету — да и нужды в них нет. Каким словом определить их цвет? Волосы светлые, фактически тускло-желтые, как загаженная небрежением латунь. Седины явно не хватает, но такая масть не седеет до глубокой старости. В молодости этот цвет волос кажется слишком неброским, и его зверски корректируют всевозможными красителями; позже владелица волос оставляет их в покое, и сразу сыплются вопросы: «Чем красишь?». Нечасто заглядывает Сара в зеркало, никогда не зацикливалась на внешности, да и к чему? Ей и так дают на два десятка лет меньше. Обернувшись, она видит сквозь открытую дверь свое отражение в другом зеркале.
С такого расстояния она и вправду выглядит несколько моложе. Завидная стройность! Остеопат, к которому пришлось обратиться, когда спину вдруг схватило (да так толком и не отпустило, несмотря на их совместные героические усилия), даже поинтересовался, не балерина ли она. Два зеркала в этих комнатах появились давно, когда мужу однажды показалось, что в квартире темновато. Стены тогда выкрасили белоснежной краской, и шторы от них не отличались. Теперь отличаются. Потемнели до темно-кремового, а стены посерели. Солнце бросало в комнату неразбериху цветов, бликов, отражений — иллюзий каких-то вероятностей, возможностей. Но солнце исчезало, и мебель замерла в зеркалах, как будто вмерзла в лед застывшего воздуха. Жемчужного, спокойного воздуха. С комнатами этими она сжилась, расставания с ними не мыслила. Ее ругали за запущенность квартиры, но она ничего не трогала здесь уже много лет. Брат особенно старался, но гляньте на его дом… Прилизанный кошмар. А ее квартира понимающе тускнела: да, Сара занята… да, ей все это по душе… да, годы текут, муть времени оседает, накапливается… книги и фотоснимки, открытки и всякая театральная мишура…
Всё к чертям! Всё вон!.. А вот снимки на стене спальни. Дед и бабка в Индии, чопорные, официальные — положение обязывает. Чтобы разрядить их серьезность, она добавила фото молодой леди, одетой по моде года: Сара Анструзер, которая тогда только-только вышла замуж за колониального чиновника. Молодая леди, уверенно глядящая на мир там, где уместнее казалась робость. Восемнадцатилетняя девушка, прибывшая в далекую страну, о которой толком представления не имела, прибывшая, чтобы стать мэм сахиб, важной колониальной госпожой. Нередкое явление в те дни, однако смелость нужна немалая…
Жизнь Сары Дурхам лишена такого драматизма. Она выросла комнатным растением; родилась в 1924 году в Колчестере. В семье у них было двое детей. Брат учился на врача. Она посещала две солидные женские школы. В университете изучала французский и итальянский, затем провела год в университете Монпелье, занимаясь музыкой. Жила у тетки, вышедшей замуж за француза. Во время войны служила водителем в Лондоне, в «Свободной Франции». В 1946 году вышла замуж за Алана Дурхама, родила двоих детей. Муж умер, когда ей не исполнилось и сорока. Осталась с детьми в Лондоне.
Спокойная, рассудительная женщина. Конечно, смерть Алана выбила ее на некоторое время из колеи, но затем рана зарубцевалась, и Сара предпочитала не вспоминать об этом периоде своей жизни. Лицемерная память… Добрая память, позволяющая спокойно жить. Она вернулась в кабинет, к старухиным мемуарам: «Старейте с достоинством…» Этот пассаж завершал главу, а следующая начиналась с иной темы:
Больше всего в Индии мне нравилось раннее утро, до того как жара становилась невыносимой, принуждая оставаться под крышей. Впоследствии я осознала, что от брака с Рупертом отказалась вовсе не из-за него самого, а именно из-за невыносимой жары. Конечно, я не была в него влюблена, но тогда этого не знала. Я вообще не знала тогда, что такое любовь.
Сара снова вернулась к приглянувшимся ей строкам: «Старейте с достоинством…» Прочитала до конца абзаца, до конца главы. Все верно, это как раз о ней. Она в свои шестьдесят пять рассказывала младшим подругам, что стареть не страшно, более того, приятно, что, если не закрывать глаза, открывается много нового, недоступного в молодости, и начинаешь удивляться, а что же еще откроется с течением времени, чем тебя еще порадует старость. Наблюдая за недоумением слушающих, лет на десять ее моложе, она, в свою очередь, с содроганием думала, что не хотела бы вернуться туда, в молодость, и вновь подвергнуться всем ее испытаниям — в число которых непременно включала и любовь. Два десятка лет Сара не ощущала этой самой любви, хотя ранее влюблялась частенько и со страстью. Она не верила, что сможет влюбиться снова, и спокойно об этом заявляла, забывая непреклонное правило: не болтай о том, чему не хочешь подвергнуться.
Нет, не будет она работать сегодня. И тут до Сары вдруг дошло почему. Да, из страха. Она боялась этой музыки. Эти причитания из прошлого — жуткая зараза, вроде наркотика. Поглощал ли ее джаз так же, как графиня Диэ, Бернар, Пьер, Жиро? А эта, теперешняя, которой она занимается в последнее время? Жюли Вэрон и ее «музон». Не доверяет она музыке — и в этом есть резон. Пожелтевшая стопка на столе… Не одна она такая умная, многие великие и мудрые уверяли, что музыка — друг с подвохом. Она, Сара, привыкла ко всему относиться с подозрением, встречала влияния извне в штыки и никому не позволяла оседлать свою волю.
Ни-ни-ни, никакой музыки и никакой работы сегодня. Лучше в гору влезть… Двадцать миль протопать. Но Гималаев в ее квартире не наблюдалось, и вскоре Сара обнаружила, что погрузилась в уборку. Оказалось, что горы застарелого мусора отвлекают ничуть не хуже Джомолунгмы. Пол пропылесосить… во всех четырех комнатах. Кухня… Ванная… К полуночи квартира засверкала. Можно было подумать, что женщина эта не чает жизни без домашнего хозяйства, что не приходит к ней раз в неделю уборщица.
Но считать, что она взволнована необходимостью встретиться завтра с этим типом… как его… Стивен Эллингтон — Смит, «наш ангел», как его кличут в компании… Что за чушь. Мало ли с кем она встречалась, работа у нее в том, в частности, и состоит, чтобы встречаться со всевозможными личностями, как драматургами, так и толстосумами, и уламывать их, предлагать им то, что можно предложить, и выбивать из них то, что можно выбить.
Сара легко выделяла из своей нелегкой жизни безоблачный начальный период, причем в этот безоблачный период самым естественным и непринужденным образом вписывалась и война. Те тяготы и лишения, что ей пришлось перенести во время войны, бледнели в сравнении с последующим. Наступление эпохи невзгод знаменовала кончина супруга. Родителей Сары богачами никак не назовешь. Ни тебе страховки, ни накоплений. Она, собственно говоря, не могла себе позволить сохранять за собой эту квартиру, но все же не захотела ее сменить, чтобы не травмировать и без того потрясенных детей еще и переездом. Кормиться приходилось случайными заработками в газетах и журналах, в книжных издательствах и театрах. Прибилась к «Зеленой птице», театрику, точнее, группе, ставящей мини-спектакли где придется, чаще всего в пабах. В семидесятые годы немало таких энтузиастов пробовали свои силы, искали взлета и славы. Сара перевела для них итальянскую пьеску, но там не заладилось с правами, и, чтобы залатать дыру, перешила пару сцен из какого-то современного романа. Ее продукция принесла желанный успех, и вот Сара Дурхам уже у руля труппы, уже проводит с нею целый день, подбирает состав, режиссирует, репетирует; следствие — включение в штат и постоянный оклад, регулярная, настоящая работа. И настоящий театр! Вчетвером они решились рискнуть, арендовали сцену, она и трое ее храбрых друзей. С десяток лет им удавалось с грехом пополам сводить концы с концами, а пять лет назад сыграли в Вест-Энде так, что о них заговорили. «Зеленая птица» считалась теперь одним из лучших театров второго эшелона, их премьеры регулярно удостаивали присутствием критики. Из литературно-театрального поденщика Сара превратилась в известного в театральном мире продюсера, а иной раз даже выступала в роли режиссера. Они вчетвером не слишком разграничивали обязанности с самого начала. Успех, как водится, принес и зависть; теперь злые языки, тоже их не разделяя, обозначали скопом творческое содружество как «Шайку Четырех». Вообще-то Сара и не претендовала для себя лично ни на добавочный кус славы, ни на лишний шмат ненависти. Восхищалась она не собою, а совместной работой, общим подъемом, движущей силой которого, кроме упорного труда, послужил — а как же иначе! — и подпирающий горб госпожи Удачи. Сара не считала себя ни самовлюбленной, ни честолюбивой.