«Минск 12–1-53
Дорогая Клавдия Андреевна!
Запись на радио произвела на меня огромное впечатление! Я не думала, что у меня такие успехи! И всё Вы, моя дорогая, Ваше терпение! Ваша настойчивость! Ваше умение замечательного педагога преподать свой метод оболтусам вроде меня! Я счастлива, что Вы мной довольны!
Я вижу Ваше милое лицо с горящими глазами, и вся Вы — внимание, и вся Вы — со мной! Одно целое! И педагог, и друг!
Ещё раз примите мою благодарность, моё уважение и моё преклонение перед Вашим трудом!
Концерты проходят с огромным успехом! “Дую” вовсю! Окрылённая успехом, “продуваю” воздух во всю длину!
Закатываюсь таким ха! ха!, что соседи, живущие в гостинице, вероятно, думают, что рядом живёт несчастная ненормальная. Они не знают, что эта несчастная — очень счастливая, что она обнимает и крепко целует свою любимую Клавдию Андреевну и шлёт свои сердечные приветы славному Якову Ивановичу!
Моя дорогая Клавдия Андреевна!
Хочу поделиться с Вами радостью огромного успеха “Лиззи Мак-Кей”. Выхожу на поклоны по окончании спектакля по 23–25 раз кланяться и можно ещё и ещё, но рабочие сцены устают крутить вручную, поэтому я их жалею и велю тушить рампу.
Теперь пою вначале “Голубку” в моей комнате на испанском языке. Пою, убирая пылесосом комнату, говорят, хорошо получается. Каждый день распеваюсь утром, как перед концертом. И молчу целый день перед спектаклем. Играю через день в домах культуры. Несмотря на огромные помещения, говорят, что голос здорово звучит, да я и сама это чувствую. Погода ужасная, не выхожу на улицу, боюсь простудиться.
Дорогая, любимая, неповторимая, Вам, Вам и Вам я обязана своим успехом! Вы, Вы научили меня не только петь и говорить на дыхании. Наши актёры и дирекция удивляются, что я переехала в номер, где инструмент и приплачиваю свои деньги, т. к. не могу без инструмента, а большинство и понятия не имеют о необходимости распеваться.
Видела Вас во сне очень хорошо. Мы с Вами слушаем собаку, которая поёт человеческим голосом. Было ужасно смешно! А я думала: “Вот ведь какая Андреевна, даже собаку научила петь!”
Это потому, что думаю о Вас, благодарю всем сердцем и очень, очень люблю! Целую Вас крепко, крепко, привет Якову Ивановичу. 20 последний спектакль, 21 отдыхаю, 22, 23, 24 пою концерты. Буду в Москве 25-го.
Да, как говорится, комментарии излишни…
А ещё писали, что Орлова и Александров никого не впускали в свой дом и что в нём никто никогда не жил, кроме них, что это был «мёртвый дом».
Они действительно жили очень замкнуто, они были самодостаточны в своей любви друг к другу, им друг друга хватало, и тратить время и силы просто так, просто на гостей и разговоры им казалось непростительным расточительством. Но тем не менее они были нормальными людьми со своим — очень узким — кругом друзей и близких.
Постоянно во Внукове с ними жила старшая троюродная сестра Григория Васильевича Ираида Алексеевна Бирюкова, которую он шутливо называл «Бирючиха». Вследствие неизвестной мне ситуации Григорий Васильевич считал себя глубоко обязанным сестре и в её старости и одиночестве предоставил ей «и стол, и дом». Я прекрасно её помню в неизменной вязаной полосатой шапочке на коротко стриженных седых волосах. Она страшно гордилась своей прошлой революционной деятельностью и личным знакомством с Крупской, о чём постоянно рассказывала мне, совсем ещё девочке. Эти рассказы вызывали молчаливую иронию — поднятая бровь — у Любы и снисходительно-благодушные улыбки Гриши.
Теперь, вспоминая их всех, я догадываюсь, что Ираида Алексеевна и Любовь Петровна были, скорее всего, обоюдным источником некоторого раздражения друг для друга. Но только догадываюсь, настолько эти люди в любых ситуациях были безупречны в своих внешних проявлениях. Я по-своему была привязана к Ираиде Алексеевне и с печалью узнала о её кончине. Это было года за два до ухода Любови Петровны.
В этом доме постоянно бывали и мой брат, и мама с папой, и бабушка. Мы с братом и мамой частенько жили здесь, обычно в зимние каникулы — школьные, затем студенческие.
Одно лето во внуковском доме жила семья Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф: она сама, её матушка Павла Леонтьевна Вульф и шестилетний сын Алёша Щеглов. Как режиссёр Ирина Сергеевна работала с Григорием Васильевичем в фильмах «Весна» и «Встреча на Эльбе». В Театре имени Моссовета она ставила спектакли «Нора» и «Лиззи Мак-Кей» с Любовью Петровной в главных ролях. Их всех своей семьёй считала Фаина Раневская. В своё время именно Павла Леонтьевна, тогда звезда русской провинциальной сцены, разглядела в нелепой рыжеволосой девочке-подростке необыкновенные способности, взяла её в свой дом, воспитывала и как человека, и как актрису. Это произошло в пореволюционном Таганроге. Этих людей можно было считать близкими друзьями Любови Петровны и Григория Васильевича. А мальчик Алёша на всю жизнь сохранил воспоминания о лете, проведённом в доме Орловой и Александрова. «Запомни, — сказала ему Ирина Сергеевна, — всё, что ты здесь видишь, — самого высокого вкуса».
Сразу после войны целую зиму жил мой семилетний брат Вася в квартире Любови Петровны и Григория Васильевича в Москве на улице Немировича-Данченко. Всегда жила с ними мать Любови Петровны, моя прабабушка Евгения Николаевна. Зимой — на Немировича-Данченко, летом — во Внукове у старшей дочери Нонны Петровны, моей бабушки.
Говорят, говорят… Ю. Сааков в своей книге «Любовь Орлова. 100 былей и небылиц» взялся распутать бесчисленные домыслы вокруг великой кинозвезды. Но и сам порой запутывается в этих небылицах. Например, в истории эвакуационной паники в Баку во время войны, которую сумели остановить именем Орловой. Во-первых, это было именно в Баку, а не в каком-либо другом городе. Историю эту я слышала от Григория Васильевича, который мне рассказал, как в тяжелейшие дни эвакуации, наступления немцев, когда охваченные страхом люди брали штурмом поезда, опрокидывали вагоны, кому-то из городских властей пришла счастливая мысль: город обклеили афишами с якобы предстоящим концертом Любови Орловой. На самом деле концерт и не предполагался. Но, так или иначе, паника на какое-то время была приостановлена. Если Орлова выступает, то всё не так страшно…
Влияние её имени было поистине магическим, и я помню, с какой гордостью говорил об этом «её Гриша». Мне не забыть его рассказов. Он был рассказчик потрясающий, единственный в своём роде. Обволакивающий и проникающий, мягкий, красивый, какой-то ласковый и сразу забирающий внимание голос, артистизм, юмор, точность в акцентах рассказа. Она же, как правило, молча слушала, никогда не перебивая, как бы априори принимая всё, что исходит от него. А ему всегда было что рассказать: «Чарли Чаплин… Моя подружка Марлен Дитрих… Когда я танцевал с Лилей Брик… В Ватикане нас принимал папа…»
Я слушала раскрыв рот. Но главным содержанием всех его рассказов, основным стержнем, вокруг которого вращался не очередной сюжет, а весь мир и вся жизнь, — была она. Он говорил о ней — в её присутствии, в её отсутствие — с неизменной улыбкой восхищения, как бы приглашая собеседника это восхищение разделить.
Помню, как однажды Любочка перебила его: «Гришенька, помолчите, пожалуйста, а то Маша (это моё домашнее имя. — Я. Г.) останется голодной».
Слушая красивого Григория Васильевича, я забывала есть.
Это, как правило, были застольные беседы во Внукове. Какое легкомыслие! Я ничего не записывала! В определённом возрасте кажется, что так будет всегда и ты всё сто раз успеешь… Но всегда ничего не бывает, и как потом понимаешь это, и вспоминаешь, о, как вспоминаешь!..
Она о нём говорила с придыханием. «Гриша!» — произносила она, и было ясно, что выше этого, и объёмнее, и важнее нет ничего во всём мире, который без него — пуст…