С. Блинников, Т. Чернова, Л. Орлова, К. Лучко и С. Юткевич в гостях у Пабло Пикассо
Вырезку с этой рецензией Григорий Васильевич показал мне позднее, когда в очередной раз зашла у нас речь о музыке в фильме. В тот вечер ни он, ни Любовь Петровна о таком лестном отзыве даже не упомянули. Она сказала, что успех ее зарубежных концертов, очевидно, связан с тем, что ее репертуар содержит много хорошей музыки, которая покоряет душу человека. Именно музыка и является главным драматургом таких концертов. Без слов, без пояснений музыка в любой аудитории вызывает общность чувств, эмоциональных побуждений, раскрывает тему, вызывает внутренний зрительский монолог. Она передает и радость и страх, и счастье и отчаяние. Музыка объединяет людей, она единственное истинно интернациональное искусство.
Уна Чаплин, Чарльз Чаплин и Л. Орлова с нотами музыки Чаплина к фильму «Огни рампы»
И пока шли на Пушкинскую площадь по затихшей в ночи улице Горького, мы продолжали этот интереснейший разговор. Мне хотелось запомнить все то, что в этот вечер мои именитые друзья говорили о музыке и песне. И вот, уже через много лет, я нашел в одной из старых записных книжек сделанную в ту ночь такую запись: «При возвращении из Дома актера, на Тверском бульваре у памятника Пушкину, где мы прощались, Григорий Васильевич, словно подводя итог нашей беседы, как-то очень внушительно заметил:
— Творческое общение с Любовью Петровной, как и весь мой опыт работы над музыкальными фильмами, в которых она была главной героиней, как и давние мои наблюдения у нас и за рубежом убедили меня в том, что музыка в фильме, пение в фильме — это мощное средство повышения эмоционального напряжения и многократного усиления идейного воздействия фильма на зрителей.
Обложка нот музыки Чаплина к фильму «Огни рампы» с дарственной надписью
«Дорогой Любови Орловой с любовью. Чарльз Чаплин . 7 мая 54». (To Dear Lubov Orlova with Lubov — Charles Chaplin. May 7. 54)
— Григорий Васильевич прав, — в тон ему сказала Любовь Петровна, — в хорошем фильме музыка не может только сопровождать действие, быть, так сказать, аккомпанементом к зрительному и словесному ряду. И музыка и песня в фильме не могут восприниматься как вставные номера, не связанные с действием. И наш советский и зарубежный зритель должен, не задумываясь, находить в них и радость, и печаль, и юмор, и драму. Музыка, звучащая с экрана, должна быть проникнута глубокой мыслью и искренностью чувств. Об этом, кстати, мы постоянно вели речь и с Василием Ивановичем Лебедевым-Кумачом и с Исааком Осиповичем Дунаевским...»
О многом, думается мне, говорят эти записи!
И прежде всего о том говорят они, что человек истинно живой, стремящийся к обогащающему душу дружескому общению, артистка истинно народная и истинно советская, где бы ей ни доводилось выступать, с кем бы ни доводилось общаться, никогда не чувствует себя обособленной, оторванной от других, а тем более возвышающейся над людьми, отличной от них, одинокой. Ее жизнь и творчество — живое свидетельство той отзывчивости, которую в сердцах людей вызывают открытость и доброта, порождаемые искусством.
Как светлое воспоминание далекого детства, с душевным волнением рассказывала она о своем «общении» с Львом Николаевичем Толстым.
— Будучи совсем маленькой, — рассказывала она, — я как-то прочитала книжечку сказок Льва Толстого. Они мне так понравились, эти милые сказки, что я написала ему письмо, полное восторгов. И вдруг получила книжечку с надписью:
«Любочке Л. Толстой».
Но это было детство, счастливое детство...
Впоследствии среди тех, кого она безгранично любила и с кем общалась, как с наставниками и друзьями, были Максим Горький и Дмитрий Шостакович, Ромен Роллан и Анри Барбюс, Бернард Шоу и Чарли Чаплин, Ренато Гуттузо, Жан-Поль Сартр, Эдуардо Де Филиппо, Эльза Триоле и Луи Арагон, Федин и Фадеев, Качалов, Завадский, Охлопков, Образцов и многие, многие знаменитые деятели советского искусства и литературы.
Книжка Л. Толстого с дарственной надписью: «Любочке Л. Толстой»
Ее хорошо знали в Праге и Берлине, Париже и Риме, Лондоне и Женеве, Токио, Нью-Йорке. Фильмы с ее участием прошли по экранам многих стран всех континентов. Но где бы ей ни доводилось бывать и как бы ее ни чествовали, она всегда оставалась сама собой, советской народной артисткой и верной патриоткой своей Родины.
О своих поездках в ближние и дальние страны, о пышных приемах и аплодисментах она не любила рассказывать.
— Все прошло нормально, — говорила она, возвратясь из очередной поездки. — Ничего особенного не случилось. Встречали и провожали как следует быть...
О глубочайшем к ней уважении, о преклонении перед ее талантом за нее рассказывали многочисленные фотографии и кадры из хроникальных лент, появлявшихся в зарубежных газетах, журналах и выпусках кинохроники, восторженные статьи и приветственные адреса. Но она не собирала вырезок из газет и равнодушно относилась к фотографиям, присланным из разных городов и стран. С кем бы ни доводилось ей встречаться, что бы ни случалось видеть и слышать, она рассматривала это как свою будничную работу и заботилась только о том, чтобы престиж советского киноискусства и ее престиж, первой советской кинозвезды, ничем и никем не был ущемлен и личное ее достоинство — высокое достоинство советской женщины-патриотки — всегда находилось на высоте.
И так изо дня в день всю войну. От первого до последнего ее дня — светлого Дня Победы.
В театре — на сцене и за кулисами
Неожиданная, но памятная беседа с Любовью Петровной, Григорием Васильевичем и Борисом Ивановичем Равенских была у меня в середине декабря 1973 года в Малом театре.
На премьере спектакля «Царь Федор Иоаннович», поставленного нашим общим знакомым, талантливым театральным режиссером и увлеченным человеком Борисом Равенских, мы, поменявшись местами с соседями, оказались сидящими рядом. В спектакле, очень нас заинтересовавшем, роль царя Федора исполнял И. Смоктуновский, Годунова играл В. Коршунов, Ивана Шуйского — Е. Самойлов, Василия Шуйского — А. Эйбоженко, царицы Ирины — А. Кирюшина.
Спектакль отличался внутренней целостностью, убедительностью сценического действия. Легко просматривались в нем продуманность режиссерского поиска, стройность и новизна отдельных картин.
В перерывах между действиями как-то сам собой завязался у нас разговор о философском наполнении спектакля — о гуманном правителе, мучительно ищущем выход из сложнейших противоречий государственной жизни его времени, но понимающем свое бессилие и впадающем в отчаяние.
После спектакля мы встретились с Борисом Ивановичем в его режиссерской комнатке за сценой, и, пока он не очень умело готовил кофе, беседа наша продолжалась уже с его участием.
Л. Орлова
— Судя по всему, дорогой Борис Иванович, — с милой улыбкой говорила Любовь Петровна, — вам очень хотелось преодолеть традиционную трактовку трагедии Толстого... Право же, весь спектакль, от начала до конца, пронизан этим стремлением...