— „Жена — товарищ“. „Общественные деятели умели устраивать свои семейные дела...“ — стали возражать Нильскому. Лядов заколотил вилкой по стакану.
— Нет, господа! Пошлость это будет, — выделился голос Нильского. — и потому, товарищи, выпьем за то, чтобы смеяться над разбитой любовью!
На глазах у него были слезы, он был страшно взволнован и так сильно чокнулся с кем-то, что разбил свой стакан.
— Нет! А по моему так пошло смеяться над разбитой любовью! — начал возражать Лядов. — Наша любовь не любовь аркадских пастушков. Мы любим женщину, как товарища в трудной борьбе. Наша любовь к женщине есть лучшее наше стремление. Мы вместе с любимой женщиной идем просвещать невежественную массу, рассеивать ее суеверия и учить ее отличать зло от добра. И если та, которую мы полюбим, почему-нибудь не может нас любить, то можно ли смеяться над этим? Можно ли смеяться над своими лучшими недостигнутыми стремлениями, над своею идейностью? Нет, не смеяться, а плакать надо над разбитой любовью, и потому я пью за нашу интеллигентную любовь!
Все опять встали и начали говорить, не слушая друг друга. Лядов отчаянно стучал по стакану, но в ответ ему все заговорили еще громче.
— Нет, можно ли позабыть нашу любовь и то место, где мы любили под нашим русским сереньким небом? — говорил кто-то.
— А по-моему, — кричал Нильский, — надо всех баб послать к черту...!
Мы пошли на набережную Волги, продолжая спорить, долго гуляли, восторгаясь нашим „русским сереньким небом“, и наконец отправились на станцию, где в буфете первого класса до рассвета пили за то, чтобы „смеяться“, и за то, чтобы „плакать “ над разбитой любовью.
Когда мы вернулись в город, то все пошли на набережную смотреть на зимний восход, а я пошел домой. Утром меня разбудил какой-то шум. Я прислушался. Это мимо моих окон проходили наши.
„Смейся, паяц, над разбитой любовью“! — кричал кто-то, а несколько человек пели:
Я не принимал участия в споре о любви, потому что считал этот вопрос весьма несложным, и мне показался тогда странным их горячий спор при решении этого вопроса. Но теперь, когда я сам полюбил, я понял, что любовь к женщине сильное и сложное чувство, трудно поддающееся анализу. Как незаметно, стихийно я увлекся моей Сашей! Я отлично помню, как однажды зашел по просьбе Нильского к ее матери за книжкой. Мать ее Анна Егоровна старая, но довольно красивая женщина с добрыми серыми глазами. Она всегда внимательно слушает что ей говорят, и если молодежь, посещающая ее, замолчит, то она сейчас же начнет говорить о последнем номере какого нибудь журнала или о газетной статье, на которую кто-нибудь из ее знакомых указал как на оригинальную. Все свободное время она проводит за чтением или переводит по просьбе молодежи какую-нибудь книгу. Она любит, чтоб молодежь занималась и если узнает про кого — нибудь, что он мало читает, то заведет с ним разговор и прочтет ему нотацию, после чего при прощанье будет внимательно смотреть ему в глаза, не рассердился ли он на ее выговор. Анна Егоровна приняла меня очень ласково, дала мне книгу для передачи Нильскому и оставила пить чай. К чаю пришла и Саша. Мы познакомились. Она села против меня и заговорила с матерью о приехавшей недавно курсистке, передразнивая ее манеру говорить и ее телодвижения. Я наблюдал за Сашей, у нее были стриженые, но довольно длинные, по плечи вьющиеся каштановые волосы, овальное слегка смуглое лицо с провинциальным румянцем, довольно большие губы, слегка вздернутый нос и карие с сильно расширенными зрачками глаза.
— А вы давно приехали? — спросила она меня неожиданно.
— Да, месяца два я уже приехал...
— На каком факультете вы были?
— На естественном.
— Вы математику хорошо знаете?
— Знаю.
— Не поможете ли мне задачу по геометрии решить?... не выходит.
Мы пошли с ней в комнату.
— Вот книгу новую видели? сказала она, подавая мне „политическую экономию Богданова“. Я взял книгу, сел у стола и стал ее перелистывать, изредка поглядывая на Сашу; она тоже перелистывала взад и вперед учебник геометрии. Иногда наши взгляды совпадали, и мы несколько секунд смотрели друг другу прямо в глаза, но потом снова кто-нибудь отводил взгляд и начинал бесцельно перелистывать книгу. Нам сделалось неловко. „Чтобы ей сказать?“ — думал я.