В прошлый четверг ей исполнилось шестнадцать лет. Ее назвали в честь месяца ее рождения, но по-французски, что было куда более стильно, куда менее заурядно. Но она упорно отказывалась от французской формы своего имени и всегда представлялась как Джуин. «Джюан, — жаловалась она, утрируя произношение, — звучит так манерно. Я чувствую себя полной идиоткой, когда меня так называют. Как будто я сама себе в задницу залезла».
Морщась в лучах беспощадного послеполуденного солнца, Элли представила себе, как пришлось бы для этого изогнуться, и улыбнулась.
— Ты пойдешь куда-нибудь сегодня вечером? — спросила она после нескольких минут молчания. Этот вопрос требовал ответа.
— Может, пойду, — сказала Джуин, отбрасывая пустой пакет из-под чипсов и протягивая руку своей лохматой дворняжке, чтобы та облизала ее соленые пальцы. — А может, нет.
Элли купила Маффи в подарок дочери три года назад, демонстрируя таким образом свою бережливость. «Даже если есть возможность купить и содержать породистую собаку, — рассуждала она, — зачем это надо?» Элли любила называть Маффи «кусочком»: кусочек того, кусочек этого. И каким-то образом ни у кого не оставалось сомнений в том, что при желании Элли могла бы завести себе вейнарскую легавую или — если бы она захотела — афганскую борзую. Так что бедный старый Маффи был, как смутно догадывалась Джуин, всего лишь шумным и шустрым эквивалентом меховой игрушки.
— Не понимаю я вас. — При мысли о том, как бездарно нынешние подростки тратят свою молодость, из груди Элли вырвался печальный вздох. Она считала их тупицами. Она была в них разочарована. Рядом с ними невозможно было вновь прикоснуться к радостям юности. Хорошо хоть у нее была своя собственная жизнь: стремительная, разнообразная, социально ориентированная и богатая событиями. — В твоем возрасте я каждый вечер была чем-нибудь занята. По субботам дома оставались только мертвые. Все шли или на вечеринку, или в клуб.
— Ты уже это говорила. — Теперь пришла очередь Джуин выразить вздохом свое недовольство.
Элли знала, что говорила это уже много раз и что дочери безумно надоело слушать одно и то же. Да ей и самой надоело! Но она ничего не могла поделать, не могла не удивляться вслух. Она помнила, как строго воспитывали ее и что основными принципами были минимум информации, наказания и запреты.
— Ты сама не знаешь, что ты живешь. Не понимаешь, как ты свободна, что ты можешь все.
Если бы ее мать была хотя бы вполовину такой же понимающей! Если бы она разговаривала с Элли так, как Элли старается разговаривать с Джуин при каждой возможности! Если бы их отношения были такими же честными и открытыми! Вместо советов Элли пичкали страшными историями. А вместо того чтобы выслушать, читали нотации.
Воспоминания о собственной юности наполнили Элли такой злобой, что если бы бедная старая Сибил Шарп (а она в эту минуту невинно поливала бальзамины на своем балконе, выходящем на южную сторону, и прислушивалась к бесконечному ропоту недалекого моря) вдруг почувствовала острую боль между лопатками, то вполне вероятно, что причиной тому был бы не артрит и не «старые кости», как объяснила бы она себе этот приступ.
— Мы все вам очень признательны.
— И есть за что.
Как только юная Джуин проявила интерес к тому, откуда берутся дети, Элли предоставила ей все факты жизни — целиком и полностью — и снабдила их богатым анекдотичным материалом, открыв для исследования собственное прошлое с тем, чтобы дочь поняла: ее мать все пробовала, все знает, везде была и что шокировать ее чем-либо уже невозможно.
Будучи просвещенной родительницей, недавно она уведомила Джуин, что готова сопроводить ее к врачу на предмет подбора противозачаточных средств — как только Джуин почувствует в этом необходимость. Но Джуин не оценила этого жеста, она лишь сердито огрызнулась, нахохлившись, и снова надела наушники, наполняющие ее голову тем, что теперь называлось музыкой — то ли хаус, то ли гараж, то ли какой-то другой индустриальный грохот.
— Знаешь…
Элли носком подцепила второе кресло, подтащила его к себе (на плитках патио оно скрежетало и подпрыгивало) и положила на сиденье многострадальные, деформированные неудобной обувью стопы. Согнув колени, она дотянулась до икры, где горел комариный укус, и почесала больное место. На ней были надеты белые хлопчатобумажные шорты и розовый топик — узкая полоска без бретелек. На спине и плечах отпечатались следы ротангового плетения.
Она с удовольствием отмечала, что до сих пор была в хорошей форме. Ну и что, что талия становится все толще; этого никто и не заметит, если стянуть ее широким поясом и подчеркнуть широкими накладными плечами и к тому же отвлечь внимание мини-юбкой, открывающей ее красивые ноги.
За свои дурные привычки она расплачивалась паршивой, вялой кожей, но считала это невысокой ценой по сравнению с несомненной пользой, которую она получала от выпивки и курева. Она курила, чтобы не поправиться, и пила, чтобы поддерживать в себе задор, бесцеремонность и язвительность. А эти качества были ей необходимы.
Конечно, тяжелые веки и слегка расплывшаяся фигура не позволяли назвать Элли красавицей, но ее живые, нахальные, беззаботные манеры придавали ей определенное очарование. Во-первых, она работала над своим имиджем и, во-вторых, никогда не сомневалась в своей привлекательности — а в чем, как не в этом, и заключалась патрицианская красота? И всякий раз, смотрясь в зеркало — в переполненных ресторанах и барах, в примерочных дорогих бутиков, — Элли встречала одобрительный взгляд уверенной в себе женщины.
Если в глубине души Элли и была мягкосердечной, то она успешно скрывала это под панцирем самоуверенности. Она была очень умной, смелой, громогласной, непоколебимой и, соответственно, идеально подходила для работы в качестве журналиста (она вела колонку в «Глоуб»). Когда-то, еще будучи маоисткой, она стащила полицейского с лошади, но сейчас, два десятилетия спустя, ее политические убеждения то и дело давали крен вправо; ее шкала ценностей менялась в зависимости от практических соображений. Так что теперь никто не мог угадать ее реакцию на тот или иной вопрос, и еженедельная полемика в ее колонке «На острие»[3] неизменно вызывала удивление или возражение читателей.
На титул «Первой леди Флит-стрит»[4] Элли не претендовала, но считала, что четвертое или пятое место по праву принадлежало ей. На улице ее останавливали незнакомые люди и говорили: «Вы — Элли Шарп?» Они говорили: «Я хочу пожать вашу руку». Они говорили: «Я хочу дать вам пощечину». От всего этого она получала огромное удовольствие — особенно от того, что ей хотели дать пощечину. Она обожала быть противоречивой.
— Что? — спросила Джуин.
— Что?
— Ты сказала: «Знаешь…» Я спросила: «Что?» — Джуин почесывала животик развалившемуся на спине Маффи, а тот в восторге закатывал глаза. Его большие уши вывернулись наизнанку — розовой шелковистой подкладкой наружу. — Что я знаю?
— Я просто подумала, что тебе надо организовать вечеринку. Пригласи одноклассников. Я найму какой-нибудь ансамбль. А что? Отлично повеселимся. — Элли тут же представила, как в их высоком белом доме в Хакни (непокорная Джуин считала, что «Хакни» больше похоже на название какой-то кожной болезни, а не района на севере Лондона) пульсирует громкая рок-музыка, гудит жизнь. Элли решила, что нужно будет позвать и нескольких своих друзей. Уж они-то покажут, как надо веселиться.
— Не-а.
Полученный ответ не устроил Элли:
— Почему?
— Не хочется.
— Но почему?
— Просто не хочется, вот и все.
— Ты и вправду странная какая-то. — Элли двумя руками собрала и откинула назад серебристо-белокурые волосы, под которыми скрывались серьги в форме крупных колец. — Ну, тогда позвони Люси, — не сдавалась Элли. Она беспокоилась за Джуин, переживала из-за нее и твердо решила, что расшевелит ее.
— Люси Горст?
— Ну да. Пригласи ее в гости. Скажем, на следующие выходные. Составит тебе компанию.
3
Игра слов: фамилия героини Шарп (Sharpe) звучит так же, как слово «sharp», означающее «острый».