Ходасевич писал стихи очень быстро, а вынашивал их иногда годами. Бывали случаи, по воспоминаниям Анны, «когда мы шли по улице и Владя меня останавливал и, вырвав из записной книжки листок, писал на моей спине пришедшую в этот момент строчку. А иногда ночью он будил меня и просил встать и записать несколько строк».
Потом началась Первая мировая война. В 1914 году Ходасевич был призван, но получил «белый билет» по состоянию здоровья; через полгода – опять «белый билет», через несколько месяцев – опять, а в четвертый раз его признали «годным». Он растерялся и не знал, что предпринять. Обратился к Максиму Горькому с просьбой разобраться – тот помог. Больной туберкулезом позвоночника, Ходасевич провел лето 1916 и лето 1917 годов в Коктебеле у Макса Волошина.
Трогательные воспоминания Анны заканчиваются строками о том, что Ходасевич в 1915 году подарил ей «толстую тетрадь в темно-красном кожаном переплете», в которой написал стихи. С его легкой руки, Анне отныне стали писать и другие поэты и художники (около ста автографов Валерия Брюсова, Константина Бальмонта, Герберта Уэллса, Андрея Белого, Вячеслава Иванова, Осипа Мандельштама, Мариэтты Шагинян, Софии Парнок и многих других). В числе многих других были и стихи Нины Берберовой, из коих Анна запомнила только одну строчку: «Я такая косоглазая – сразу на двоих гляжу».
Знакомство с Ниной Берберовой в конце 1921 года перевернуло жизнь Ходасевича. Анна понимала, что он очень увлечен, но не могла в это до конца поверить, так как за одиннадцать лет их совместной жизни они ничего не скрывали друг от друга. Через месяц, когда однажды Анна вернулась домой, Ходасевича не было, но на столе стояла бутылка вина и корзиночка из-под пирожных. Когда он пришел, она спросила: «С кем ты пил вчера вино?» Он ответил: «С Берберовой».
С этого момента все пошло кувырком. По воспоминаниям Анны, «Владя то плакал, то кричал, то молился и просил прощения. У него были такие истерики, что соседи рекомендовали поместить его в нервную лечебницу. Я позвала невропатолога, который признал его нервнобольным и сказал, что ему нельзя ни в чем противоречить, иначе может кончиться плохо. Временами он проклинал Берберову и смеялся над ней. Но если он не видел ее дня два-три, то кричал и плакал, и я сама отправлялась к Берберовой, чтобы привести ее к нам для его успокоения».
Вскоре Ходасевич заявил, что поедет в Москву по делам издания его четвертой книги стихов «Тяжелая лира». Анна спросила, один или с Берберовой? Он сказал: «Конечно, один». И уехал. Через несколько дней Анна встретила Берберову на улице и обрадовалась, что Ходасевич сказал правду. Из Москвы он писал письма, сперва деловые и более или менее спокойные, но потом тон писем резко изменился: он начал уверять, что необходимо разойтись, и что этого даже требует его старший брат Михаил Фелицианович. Анна очень удивилась, так как Михаил Фелицианович никогда не вмешивался в их жизнь и никакой существенной материальной помощи не оказывал.
Из воспоминаний Анны Ходасевич:
«Наконец я категорически спросила его письмом, вернется ли он в Петроград, мотивируя этот вопрос бытовой причиной – сроком пайка Дома ученых. Берберова в то время уже уехала из Петрограда. В ответ на мое письмо получила телеграмму: „Вернусь четверг или пятницу“. Мы жили на углу Невского и Мойки, и из нашего окна был виден почти весь Невский. Я простояла оба утра четверга и пятницы у окна, надеясь увидать Владю едущим на извозчике с вокзала. В пятницу за этим занятием меня застала Надя Павлович и сказала мне: „Ты напрасно ждешь, он не приедет“. Я ей на это показала телеграмму, но она повторяла: „Он не приедет“».
Через какое-то время Анна получила письмо, которое начиналось так: «Моя вина перед тобой так велика, что я не смею даже просить прощения». В дальнейшем она узнала, что Ходасевич получил командировку от Наркомпроса, и вместе с ним получила визу на выезд за границу его «секретарша» Берберова. Помог им в этом Максим Горький.
Вот как вспоминала о том времени (за несколько месяцев до отъезда) сама Берберова:
«Ходасевич был совершенно другой породы, даже его русский язык был иным. Кормилица Елена Кузина недаром выкормила этого полуполяка. С первой минуты он производил впечатление человека нашего времени, отчасти даже раненного нашим временем – и, может быть, насмерть. Сейчас, сорок лет спустя, „наше время“ имеет другие обертоны, чем оно имело в годы моей молодости, тогда это было: крушение старой России; военный коммунизм, нэп как уступка революции – мещанству; в литературе – конец символизма, напор футуризма; через футуризм – напор политики в искусство. Фигура Ходасевича появилась передо мною на фоне всего этого, как бы целиком вписанная в холод и мрак грядущих дней».