– Жаль. Я думал, мы достигнем в переговорах хоть какого-то результата…
– Результат? – переспросил Солод. – Чтобы тебя не разочаровывать, будет результат. Скажем, такой. Хочу, чтобы ты запомнил мои слова и передал той психованной бабе вот что. Скажи ей: пока не поздно, пусть валит обратно в Штаты. Или еще куда. Свой гнев я сдержать смогу. Но у меня есть друзья, которые… Люди искренне переживают мою личную трагедию, как свою. За них я не отвечаю, и сдержать их долго не смогу. Короче, скажи ей, что безопасность я гарантирую. Но только в течение пяти дней. Делаю это из гуманных соображений. Пять дней – это не так уж мало. А потом… Я противник насилия, всему есть предел. Вот это и есть результат переговоров.
– Больше похоже на угрозу.
– Наоборот, Дима. Пять дней – это мой подарок. Время пошло.
Солод поднялся, похлопал гостя по плечу и даже выдавил из себя кислую улыбочку. Радченко подошел к двери, потянул на себя массивную латунную ручку. Но передумал и повернулся назад. Солод, скрестив руки на груди, стоял в пяти шагах за его спиной, словно ждал чего-то.
– Она беременна, – сказал Радченко.
Солод обмяк, переменился в лице и сделал полшага назад. Но быстро справился с замешательством.
– Что?
– Я говорил в Штатах с врачом. В той клинике, где она лежала. Пятый месяц. У вас будут еще какие-то поручения или пожелания? Может, вам нужно время, чтобы все обдумать?
– Я не меняю решений, – голос Солода снова звучал твердо. – И передайте этой особе: пусть не злоупотребляет моим терпением.
Радченко вышел под хмурое дождливое небо, сел в машину и выехал на шоссе. Он думал, что сегодняшний день не прошел даром. Многое прояснилось, встало на свои места. Надо действовать. Только вот со временем беда: за пять дней ничего не успеешь.
* * *Строитель Ахмед Абаев проснулся от боли в ноге. Взял с тумбочки две обезболивающие таблетки, разжевал их и проглотил. Потом некоторое время лежал, наблюдая, как за окном светает. Он не дожидался, когда боль немного утихнет. Легче не стало, и Абаев, хватаясь за края узкой кушетки и стену, поднялся на ноги и включил свет.
Под потолком вспыхнула хилая лампочка, прикрытая пыльным матерчатым абажуром. Комнатенка была крошечная; здесь едва помещалась кушетка, на которой даже худой невысокой девице будет тесно, у окна однотумбовый столик с поцарапанной полировкой и шкаф, сбитый из листов фанеры и покрашенный на скорую руку. На вбитых в стену гвоздях висела одежда: рабочая куртка и грязные штаны. А рядом – выходные светлые брюки и пестрая рубашка из ацетатного шелка. Абаев сел на табурет, снял повязку с раны. И поморщился от неприятного ударившего в нос запаха.
Ахмед успокоил себя мыслью, что плохо пахнет не простреленная пулей нога. Воздух в комнате почему-то всегда остается несвежим, затхлым, будто сидишь в мусорной яме. Наверно, канализационные трубы, которые проходят под квартирами первого этажа, подтекают, наполняя подвал дома зловонной жижей, а уж оттуда запахи расходятся повсюду. Ахмед стал разглядывать ногу, но при таком плохом освещении немного увидишь.
Больше его беспокоило даже не состояние раны, не боль, которая уже стала постоянной. Он стал замечать, что голова плохо соображает. Память сделалась мутной, как тот самогон, которым торгует бабушка Маруся, хозяйка квартиры. Захочешь что-то вспомнить, скажем, имя младшего сына, – и словно беспамятство накатывает. Потом память возвращается, но спустя время снова подводит. В другой раз он не может назвать имя старшей жены, что живет в городе Баку.
Третьего дня он дал денег бабушке Марусе, чтобы сходила в ближайшую аптеку и принесла еще бинтов, обезболивающих таблеток, мазь, что помогает при воспалениях, и палку. Передвигаться самостоятельно стало настоящим мучением. Старуха спросила, не вызвать ли врача. Квартирант целыми днями пластом лежал в своей комнате, почти ничего не ел и только хлебал холодную воду. Ахмед ответил, что ногу он ударил на рабочем месте, на стройке. Это всего лишь ушиб, врач тут без надобности, надо отлежаться недельку – и все пройдет.