И никаких тебе «Дашуль» - только «Дарья», никаких панибратств, никакого совместных ужинов.
Я, конечно, понимала, что сама накосячила – но как поправить ситуацию, не знала.
Да, да, это может показаться смешно, но будучи хорошей девочкой – отличницей и в школе, и в универе, этому жизненному навыку научиться я не успела – и теперь пребывала в полной растерянности. Нельзя же просто так подойти и поцеловать мужчину… когда он пьёт воду, к примеру. Или ест. Или бьёт по груше.
В остальное время, Курьянов теперь пропадал в своей комнате – оставив весь дом в моём полном распоряжении.
А целуется он, кстати, классно.
Вздохнув, я с тоской посмотрела на черный двор – пытаясь найти ответ у весенних звёзд. Хотя… Стоп!
Я вспомнила про любовный роман, где брат жениха оказался той ещё скотиной. Там, в этой книге, помнится, был один момент, когда этот самый брат жениха – целый маркиз – поссорился с главной героиней. Так себе, конечно, ресурс для поиска информации – но с другой стороны, авторы любовных романов точно знают об отношениях между мужчиной и женщиной больше, чем я.
Как же она тогда…
Закусив губу, я ринулась во двор, не обращая внимая на то, что уже поздно, холодно - а фонарь на улице почему – то не включён: видимо, Великий и Ужасный сегодня решил бойкотировать не только меня, но и свой дорогой (в прямом и переносном смысле этого слова) спортзал.
Добежав в тонкой футболке до шашлычницы, я почти на ощупь нашла книгу – точнее то, что от неё осталось. К сожалению, то немногое, что уцелело от огня – было уничтожено дождями.
Свет из открытого дверного проёма на минуту мигнул – как будто его заслонили, и появился вновь. Но я успела уловить тень от удаляющейся спины Курьянова. То есть он прошёл по коридору мимо открытой двери – и даже не выглянул наружу… Отчего – то мне в этот момент больше всего хотелось, чтобы знакомый мужской голос с доброй усмешкой в интонации поинтересовался:
- Опять шашлык собралась жарить, Дашунь? В такое время?
Но нет. Он просто прошёл мимо.
Если честно, то я не знаю, сколько бы всё это ещё продолжалось, но помириться нам помогла книга. Нет, не злосчастный любовный роман, который так и остался дожидаться шашлыков и погожего дня в шашлычнице.
Помогла классика – сам Лев Николаевич.
Тем же вечером, признав своё полное поражение в межличностных отношениях, я отправилась в свою комнату предаваться тоске. Переслушав половину плейлиста Паваротти, я залипла «В контакте», просматривая разные группы. И как – то случайно наткнулась на статью о том, почему, собственно, умерла маленькая княгиня - жена Андрея Болконского. В статье говорилось, что ей сделали кесарево – точнее, просто вынули ребенка из матери, разрезав её по живому – потому что зашивать такие раны тогда ещё не умели. И уже погуглив, нашла, что подобные операции проводились только в том случае, если мать спасти уже не могли.
Как такое возможно? Как Лев Николаевич мог так детально описывать ранение и гибель князя Андрея – и совсем не уделить никакого внимания его жене?
Я не могла в это поверить.
Пришлось даже лезть на полку, чтобы найти нужный том – и отыскать место, где говорилось о смерти маленькой княгини.
«Какая-то женщина вышла из её комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно-животные стоны слышались из-за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить её. Дверь держал кто-то.— Нельзя, нельзя! — проговорил оттуда испуганный голос. Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик — не её крик — она не могла так кричать — раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к её двери; крик замолк, но послышался другой крик, крик ребенка.«Зачем принесли туда ребенка? — подумал в первую секунду князь Андрей. — Ребенок? Какой?.. Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?»Когда он вдруг понял все радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел её пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном детском робком личике с губкой, покрытой черными волосиками.«Я вас всех любила и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали? Ах, что вы со мной сделали?» — говорило её прелестное, жалкое мертвое лицо.»
Вот же оно! Прямое свидетельство – в самом тексте. Маленькая княжна умерла не от осложнений после родов, не от кровотечений после разрывов, не от инфекции. Она умерла от действий акушера, который и не думал её спасать!
Захлопнув книгу, я растерянно уставилась на стену напротив. Почему, почему Лев Толстой не сакцентировал на этом внимания? Почему такая страшная смерть, от которой умерло, несомненно, огромное количество женщин, почему пережитые ими страдания так скупо описаны мастером?
Остро ощущая несправедливость, идущую от «Войны и Мира», захлебываясь слезами, я решила бороться… сжечь эту гадкую книгу – куда более гадкую, чем тот примитивный романчик со злющим демоническим маркизом в качестве главного героя.
Собрав обе книги, я побежала вниз – к шашлычнице, на ходу решив завернуть на кухню. Там, на одной из полок стоял папин неприкосновенный запас – пара бутылок Темрюкского коньяка.
Отвинтив крышку у початой бутылки, я щедро плесканула себе в стакан – и выпила, отчаянно выдыхая после этого.
А потом понеслась вместе с книжками и зажигалкой на улицу – жечь книги. Сжигать эту долбанную историю, где автор только и может, что бесконечно описывать метания мужчин по делу и без. Этот желчный Андрей, этот недотёпистый Пьер. А тут женщина – умерла в мучениях. И всего одна страница.
Как же так, а?
Я плакала, жгла книгу – и не понимала, как раньше эта деталь могла пройти мимо меня. Ведь мы проходили этот роман и в школе, и в университете. Но почему… почему мы все всегда считали, что смерть солдата на войне – это страшное, непоправимое происшествие; а женщина, умершая родами – всего лишь « естественное проявление вещей». Разве женщины страдают меньше? Меньше испытывают боль?
Запалив второй том, я решила вернуться в дом, чтобы ещё выпить немного папиного коньяка – оказывается, это штука отлично согревала. И в этот самый момент уткнулась носом в твёрдую грудь своего соседа.
-Что делаем? – вежливо поинтересовался Курьянов, поглядывая в сторону огня. – Оу, да кто- то уже добрался до классики. Даш, чем тебе Толстой не угодил,а?
А меня так душила обнаруженная несправедливость, что я снова разрыдалась – от горя уткнувшись Курьянову в грудь лицом.
-Ох… как же с вами, с хорошими девочками трудно, - пробубнил он, поднимая меня на руки. – Пошли в дом, поджигательница.
Икнув, я сильнее прижалась к Курьянову – и оттого не сразу поняла, что идем мы с ним… на кухню.
Почему не в гостиную? Там удобнее было бы «приземлится». И вообще…
-…мне в ванну надо, - пробубнила я, когда Михаил, донеся до кухни, опустил меня на стул. – Умыться.
- Ну уж нет, - фыркнул Курьянов, деятельно рыская что – то по кухонным шкафам.
Вытащив из дальнего ящика тонкую льняную салфетку – одну из тех, что мама купила для торжественных случаев, Михаил смочил эту самую салфетку водой, повернулся ко мне и, присев на корточки, принялся вытирать моё заплаканное лицо. – Тебя нельзя сейчас никуда отпускать.
-Это почему? – обиженно нахохлилась я.
-Потому что ты снова превратишься в ежика. А мне больше нравится мышка.
Прищурив один глаз, я на всякий случай спросила: