– На фиг вы нам нужны… – протянула Ленка раздумчиво и снова зевнула. Но потом смягчилась: – Ладно, сейчас Надьку спрошу.
Сердце у Гарика прыгнуло. Угадали! С первой попытки они попали в нужное окно.
В палате с минуту о чем-то шушукались, после чего Ленка вернулась.
– Так и быть – залезайте. Покурить-то у вас есть?
Помогая друг другу, Гарик с Генычем забрались в окно. В палате таких размеров поместилось бы четыре пионерских койки, но это была палата вожатых, и кроватей в ней оказалось всего две. Одна была пустая, разворошенная, а в другой, натянув простыню по самый нос, лежала Надя.
Геныч, не слишком церемонясь, плюхнулся задом в Ленкину кровать и полез в карман за сигаретами, а Гарик с замиранием сердца подошел к Наде. Он наклонился, приблизился к ней, чтобы увидеть ее глаза. Надя смотрела на него молча, и глаза ее в темноте загадочно блестели.
– Можно к тебе? – спросил он шепотом.
Так же молча она подвинулась, давая ему место. Потемки ли придали Гарику смелости или то, что Надя так готовно подвинулась, но, опустившись на кровать, он не сел, а боком осторожно прилег, подставив под себя локоть.
– Эй там, вы курить будете?.. Смотри, они уже лежат…
В палате чиркнула спичка и, вспыхнув, на миг осветила Надино лицо, показавшееся Гарику необыкновенно красивым. Геныч с Ленкой позади хихикали, перешептываясь, но ему было все равно, – Гарик ничего не слышал, кроме близкого Надиного дыхания. Свободная рука его, вздрагивая, как при игре «в капусту», и готовая чуть что вспорхнуть, легла на ее бедро поверх простыни. Надя не шевельнулась. Гарика все сильнее охватывало странное ощущение, как будто знакомое, однако знакомое не из жизни, а скорее из снов. Ему показалось вдруг, что он не лежит, а падает куда-то – падает неотвратимо и сладостно. Конечно, он был ошеломлен, ведь свиданий в кровати у них с Надей еще не случалось. Прежде были только прогулки – с разговорами, взаимным кокетством и поцелуями в подъездах. Но, даже целуясь с Надей, Гарик никогда раньше не ощущал ее так близко, как сейчас. Впервые он по-настоящему почувствовал силу ее женского притяжения – и вот падал.
Тем временем на соседней кровати, кажется, тоже не скучали. Возникло между Генычем и Ленкой какое-то притяжение или просто заразителен оказался пример Гарика с Надей, но скоро курильщики оставили смешки и сами перешли на интимный шепот. Шепот этот смолкал, когда они затягивались, потом возобновлялся; пепел сыпался в Ленкину постель. А когда сигареты выгорели, парочка перешла к действиям. Наступление предпринял, конечно, Геныч; Ленка, судя по ее хихиканью, перемежаемому негодующими возгласами, оборонялась; кровать под ними скрежетала пружинами. Казалось, не будет толку от Гениного приступа, но неожиданно Ленка, решив, видимо, что достаточно поборолась за свою честь, сама прекратила сопротивление. И тогда… тогда они просто обнялись и затихли.
Тихо было и в другом углу палаты. Тихо, потому что там обходились без слов. Уже минут десять рука Гарика совершала робкое путешествие поверх простыни по Надиному телу, а ум его занимала одна-единственная задача. Задача была – изобрести благовидный предлог, чтобы запустить руку под простыню. Сделать это просто так, без предлога, Гарику казалось ужасным неприличием, но хотелось до головокружения… Неизвестно, как долго решал бы он свою проблему, только вдруг Надя, приподнявшись с подушки, потянулась к нему, взяла в ладони его лицо и поцеловала. Все случилось само собой: простынка скользнула вниз с Надиного плеча, рука Гарика скользнула на место простынки…
– Увидят… – неслышно выдохнула Надя, но попытки прикрыться не сделала.
Едва ли занятые друг другом Геныч с Ленкой могли в потемках что-то увидеть. Однако видел Гарик! И самый факт, что он видел и осязал, потряс его больше, чем то, чту он видел и осязал. Возможно, Гарик был еще слишком индеец, но, помнится, он испытывал тогда не столько определенное мужское желание, сколько восторг, сходный с молитвенным, – восторг, достаточный в самом себе. И, как бывает с молящимися, для Гарика не стало тогда ни времени, ни места – не стало словно бы самого Гарика.
Неважно, сколько длилось это блаженное небытие, это упоительное блуждание в любовных пространствах. Важно другое – важно то, что потом, когда душа Гарика вернулась в свои пределы, она вернулась не вся: часть ее навсегда осталась там, в этих пространствах.
А тем временем в мире, в единственной предложенной из реальностей, все шло своим чередом. Некрепка июньская ночь, будто сон с полуоткрытыми глазами, – и коротка. Едва брызнуло солнцем под ресницы, как распахнул небосвод свое веко. Листва и травы прослезились от яркого света; зашевелились природные общности. Люди спали пока, но уже было видно, кто с кем спит и где. Солнечные лучи, словно в поверку, сканировали человеческие жилища наискосок сверху вниз.
В палату девочек-вожатых два раза залетал шмель и, покрутившись с удивленным гудением, вылетал обратно в окно. В палате происходило вопиющее нарушение режима, что понятно было даже шмелю. Между тем уже не так много времени оставалось до той минуты, когда должен был прозвучать лагерный горн – возвещая официальное начало нового дня. Для пионеров, правильно спавших в своих койках, сигнал его означал всего лишь очередную побудку, но для нарушителей режима он мог стать предвестником несусветного кипиша и прологом к страшному суду. И, пожалуй, четверка беззаконников не избежала бы крупных неприятностей, если бы один из них не проявил все же спасительное благоразумие. Это был Геныч; своим неожиданным протяжным зевком он успел опередить роковые звуки горна.