— Поторапливайся, Любаша, — сказала она снохе. — Уж больно чересчур красоту им наводишь…
— Сейчас, мама, сейчас, — послушно откликнулась Любаша.
Тоже заплаканная, с высоко подкатанными рукавами на полных смуглых руках, она ловко лепила на покрытой клеенкой столе крутолобые калачики. От слез и горячего дыхания печки скулы ее разрумянились, в глазах светилась ревнивая забота: она все делала с азартом.
— Ну, а ты, старая, чего расселась! — отводя душу, командовал Леон Денисович. — Поставь, покуда печь пуста, хоть чугун воды согреть… Надо ему помыться после поля или нет? Он, небось, наскрозь пропылился!
— Потом поставим, — устало отмахивалась Герасимовна. — Не ори зря и в бабье дело не лезь… Сейчас нам печку нельзя студить.
— Ботинки мне обувать в дорогу или сапоги? — ни к кому особо не обращаясь, спрашивает вдруг Андрейка.
Женщины понуро опускают головы, молчат: ясно, что тут советовать не им, а тому, кто сам бывал в походах — отцу. Бурлаков-старший тоже сколько-то времени молча наблюдает, как разувается сын, долго расшнуровывая скользкие, туго затянувшиеся сыромятные ремешки. Задумчиво берет в руки сброшенные ботинки — тяжелые, грубые, изрядно испачканные черноземом. Долго пробует пальцами толстенную подошву.
— Сапоги наденешь — в сапогах ноги сильнее! — уверенно говорит наконец Леон Денисович. — Только пару портянок непременно ему в запас положи.
И снова изнемогшей Герасимовне нет времени дать волю слезам. Она через силу поднимается, открывает тот самый сундук, на котором сидела. Вынимает новые сапоги. Порывшись, достает небольшой скаток холстинки и с треском рвет от него четыре ровных куска — на две пары новых портянок.
Андрейка уже натянул сапог на правую ногу, энергично топает ею по полу, вопросительно смотрит на отца.
— Что-то очень тесно пальцам? — говорит он. — И в подъеме тоже… будто ссохлись они!..
— Не может этого быть — весной их шили! — стремительно шагает к нему отец и, присев на корточки, с силой давит носок своими заскорузными пальцами. — Тут, говоришь, жмет?
— Ага…
— Д-дааа… Тесная обувка в походе — хуже всего… А ну надевай второй сапог! Давай уж сразу пробуй их по носку и портянке… Не так! Сначала левым концом потуже бери… Вот теперь добро. Обувай и второй!..
Сын топочет обеими ногами. Круто поворачиваясь, проходится короткими шажками взад-вперед. Останавливается. Отлично сшитые сапоги сидят ладно, как влитые, при ходьбе слегка поскрипывают. Новые, ненадеванные, они и должны немножко поскрипывать.
— Командирский сапог! — елозя на корточках по полу, пощупывая то носок, то подъем, тоном знатока говорит отец. — Неужто за такой короткий срок опять нога выросла? Они и работались по весне с запасом… Ну как теперь: обошлись чуток или нет?
— В носках вроде лучше стало, правда, без запаса, впритык, — уже мнется в нерешительности Андрейка, которому ужасно не хочется уходить в своих грузных, как гири, ботинках. А в подъеме все же будто резиновой портянкой обмотал: вроде немножко теснит…
— Они, сынок, обомнутся, — поднимается Леон Денисович с пола. И решительно повторяет: — Надевай их — в сапоге нога сильнее! Просто ты лапищи свои за лето здорово разбил босый и в этих вот кораблях-бутцах… Если обувь чересчур просторная — при долгой ходьбе тоже ить запоешь «зачем я маленький не помер?». Потому что враз ноги собьешь…
— Да разве ему там казенных сапог не выдадут? — не удерживается Герасимовна.
— Ты, мать, о чем не больно понимаешь — помалкивай! — бесцеремонно советует жене Бурлаков-старший. — Конечно, в армейской части ему все выдадут… И обувку выдадут… Сапоги — вряд ли, а ботинки под обмотки непременно получит! Но тебе известно, когда он в часть попадет? Вот то-то и оно… Может, завтра уж сугробы лягут! А нам сапоги его не впрок солить… О чем толковать: сына отдаем, а сапоги его, выходит, жалеем?
— Да ты что, да ты что?! — даже руками всплескивает возмущенная Герасимовна. — Мне разве сапогов жалко? Боюсь я, не обезножил бы Андрейка!..
— Обомнутся, — опять заверяет Леон Денисович. — Давайте ка, однако, собираться поживее: подвода ждать не станет…
Казалось, эти сборы — кропотливые и одновременно суматошные — поглотили в эту ночь энергию, помыслы, внимание семьи Бурлаковых. Они словно нарочно, не сговариваясь, толковали о мелочах и старательно обходили главное: куда Андрейка уйдет сегодня на рассвете. И эти хлопоты порой так живо их захватывали, что даже Анна Герасимовна переставала плакать. Сбитая с толку кажущимся спокойствием домашних, она лишь испытующе поглядывала на увлекшихся приготовлениями мужа и сноху, пытаясь хоть по их деловито нахмуренным лицам установить истинный размер горя.