— Четыре, четыре, — с улыбкой поправила его мать.
— А маму твою как звать?
— Мама Люба.
— О, совсем молодцом. И фамилию свою знаешь?
— Знаю… Петлов!
— А папу как зовут? — спросил Тарас и, только заметив, как женщины настороженно переглянулись, сообразил, что его вопрос неудачен. Но было уже поздно.
— Так в насэм доме все либетиски без пап! — с удовольствием пояснил Генка.
— Вон он что знает… — заметно побледнев, покачала головой мать.
— Ну, очень и очень извиняюсь за беспокойство, мне время идти, — с усилием шевеля непослушными губами, сказал Тарас. Шагнув к Поле, он подал ей руку, коротко пожал ее узкую ладонь.
Сразу же заторопились и гости.
«Вот уж никак не предполагал, что встреча с Полей произойдет именно так, — огорченно думал Тарас, забыв, что идет не один и молчать ему сейчас неловко. — И зачем я бухнул этот вопрос?»
Молчали долго и остальные, пока Реднина не произнесла негромко, но очень твердо:
— Нам, конечно, надо уберечь детей от таких несносных переживаний… Ни один наш ребенок не должен травмироваться подобными непосильными для него детскими трагедиями…
На перекрестке Нина распрощалась, и Реднина опять с полквартала прошла с Тарасом совершенно молча: каждый был занят своими мыслями. Теперь все окна поселка горели изнутри ярким светом, а чудесная разрисовка изморози на стеклах почти везде скрылась под обычными теневыми узорами от штор и комнатных цветов. На небе высыпали многочисленные звезды. Под ногами поскрипывало заметнее. И по-прежнему, не шелохнувшись, стояли деревья, только их кроны, казалось, заиндевели еще гуще.
— Вам голос этой женщины не показался, случайно, знакомым? — с улыбкой спросила Реднина, когда дольше молчать было уже неловко.
— Показался… Но, признаться, как ни напрягал память, а так и не вспомнил я, где и когда его слышал?
— Так это ж диктор с местного радиоузла! — засмеялась Реднина. — Каждое утро, вероятно, раздается в вашей комнате этот голос.
— Вон оно что, — невольно засмеялся и Тарас.
— Вы, я слышала, с Полей давно и… по-настоящему дружите?
— От кого вы это слышали?
— Кажется, от нее самой.
— Да, порядочно времени.
— Так вот вам, наверное, будет небезынтересно знать, что лучшими своими друзьями, самыми верными, — подчеркнула Реднина, — Поля по-прежнему считает Риту и вас. — Она помолчала, потом сказала: — Правда, Рита осенью уехала учиться, а письма все же не могут полностью возместить живое общение с человеком… Ну, я тоже дошла, — живо протянула она Тарасу свою маленькую руку в тугой кожаной перчатке. — Единственно, что я вам желаю на прощание, так это и впредь оставаться самим собой!
А через несколько дней Тарас получил от Поли письмо, в котором она, между прочим, просила его не заходить.
«…С В. все кончено, — добавляла Поля уже в конце письма, — причем отнюдь не потому, что я даже не ведаю сейчас его местожительства (и, признаться, знать не желаю!). Если б ты знал, Тарас, как мало в нем того, за что можно человека уважать, и как велика в этом смысле была моя непонятная слепота. Если б я понимала хоть то, что понимаю сейчас! (Мне кажется, что будь у меня мать или старшая сестра, все бы обстояло иначе.) И как трудно писать эти строчки через такой небольшой срок даже вполне верным друзьям, например, таким, как Рита и ты (которые, я уверена в этом, все же не примут меня за такую, какой я никогда не была и быть не собираюсь). Рита — ты это, наверно, слышал — осенью уехала учиться, но мы часто переписываемся. Вообще я не одинока — на работе все ко мне относятся очень хорошо, сама успокоилась на том, что уже живу в общежитии «одиноких» матерей. Ну, Тарас, пока все. К сожалению, и для тебя все складывается так, будто нарочно ставит твоей верной дружбе все новые и новые испытания. Но у тебя, Тарас, трезвый ум, и я верю, что ты сейчас немножко мое состояние понимаешь и даже не очень сильно на меня рассердишься за это мое письмо. Перечитала сейчас его и сама вижу, что оно получилось очень сумбурным, боюсь — совсем непонятным. Но переписывать его, честное слово, не могу. Ответа на него, конечно, не требуется».
«Ну вот, дождался и просьбы не заходить…» — подумал нахмурившийся Тарас, дочитав письмо. Но где-то в самой глубине души это Полино письмо Тарасу чем-то понравилось: в нем как бы снова ожила для него именно та Поля, какой он себе все время ее представлял.
Тарас уже не метался по комнате, не вымеривал ее взволнованными шагами взад-вперед. Все еще держа письмо в руке, он распахнул форточку и долго вдыхал всей грудью свежий морозный воздух. И если бы у него спросили сейчас, чему он несколько раз улыбнулся, вряд ли смог бы Тарас дать на это определенный ответ. Просто он вдруг сам почувствовал себя тверже и как-то взрослее, нежели в то сравнительно недавнее время, когда, изнемогая от тоски и отчаяния, впервые принимал на себя одного неожиданный житейский удар. И вот теперь уж не растерявшийся юноша, а вполне взрослый мужчина стоял у окна, жадно вдыхая крепкий морозный воздух, и изредка чему-то улыбался, может быть мысленно говоря самому себе: «Ну что ж: что было, то видели, а что предстоит, то еще посмотрим!.. Без уроков жизни, ясное дело, не останешься и ты, Харитон!..»