ЛЮБОВЬ ПОСЛЕДНЯЯ…
1
Случилось это в семье путевого обходчика Петра Лунина. То ли поленилась его красавица-Ульяна добираться домой с разъезда, то ли поспешила — спрыгнула с тормозной площадки заднего вагона, едва попутный товарный порожняк поравнялся с крыльцом ее родного дома-будки — да видно в недобрый час!
Стоявший на обочине Петр только охнул и, быстро опустив руки с сигналом, одним махом перескочил через кювет.
— Убилась?! Ноги, руки целы? — тревожно спрашивал он, поднимая жену.
— Ну, уж так и убилась… Спину лишь чуток и зашибла, — смущенно улыбалась побледневшая Ульяна, радуясь, как дешево отделалась и, видимо, по-женски довольная, что ее испуг был и его испугом. И мельком подумав, что у них по самый гроб будет все пополам, посмеиваясь добавила: — Как это меня угораздило? Ведь не раз прыгала… А сегодня досталось за все разы невиновной спине через оплошавшую торопыгу-голову!
— А могло бы, Уля, получиться хуже, — перебил напуганный Петр ее полушутливые оправдания. — Ногу бы могла сломать! Не девочка глупенькая, несмышленая, чтоб очертя голову на полном ходу выбрасываться!!
— Верно, Петя, золотые слова. Да больно я по тебе и по Аленке соскучилась! Точно не со вчерашнего вечера, а на целый год вас покидала! Увидела, ты стоишь и так мне чего-то невмоготу показалось промчаться мимо, а потом по жарище возвращаться, три километра, с поклажей… Но больше ни за что не отважусь, не серчай, Петя! Ладно?
Больше и в самом деле прыгать Ульяне не пришлось, и совсем не потому, что она «не отваживалась» или так крепко держала слово. Вскоре она стала жаловаться, что у нее немеют и зябнут ноги, становятся непослушными, будто ватными. В разгар июльской жары она вдруг приказывала десятилетней Алене нагреть воды для грелки, невесело шутила, что, мол, паршивый поросенок и в петровки замерз!
А всего месяцем позже, уже в линейной больнице, Ульяна с горькими слезами признавалась мужу, что ей вовсе трудно стало ходить, что замечает она, как быстро худеют ее всегда полные ноги — будто сохнут…
Петр знал, что дело не в одних ногах, и с бессильным ужасом наблюдал, как словно таяла его Уля.
Через два-три месяца она уже не держалась на ногах, а через год, несмотря на почти безостановочное лечение, от полной и цветущей Ульяны остались лишь, как говорила их соседка Марина Пряслова, одни глаза.
Белый свет померк перед путевым обходчиком. Двенадцать лет прожили они, как один день: душа в душу. И все эти годы, зимой и летом, днем и ночью, собирала и провожала его на путевые работы и дежурные обходы Уля. Неизменно ровная, веселая, легкая на подъем и быстрая, несмотря на свою полноту, она неумолчно советовала и наказывала, рассовывая по его карманам бутерброды. А если он в спешке забывал приготовленный инструмент, оградительный диск, фонарь или рукавицы — громко кричала ему вслед и, догнав, запыхавшись, ласково журила: «Ах, какой ты торопыга! Смотри на путях будь поаккуратнее, поосторожнее: не на пасеке работаешь, а на рельсах!»
Теперь Петр твердо знал, что лишь благодаря ее живому общительному характеру даже жилье на отшибе, фронтовая контузия и длительная работа в одиночку не сделали его неисправимым молчуном. Зато с каждой очередной отправкой жены в больницу обходчик все больше замыкался в себе, в своем горе, становился все задумчивее и мрачнее.
Да и о чем и с кем теперь беседовать? Много ли скажешь о своей неизживной беде Аленке? Маленькая еще и ревмя ревет, едва заикнешься о матери. Только и можно обмолвиться словом с обходчицей соседнего участка Прясловой. Но душу и с ней не больно отведешь — сама торопится забежать вперед за сочувствием! И хоть давно известно Петру, что она честно вдовствует — ох и любит молодая баба об этом упомянуть, лишний раз посетовать то на свою не женскую работу, то на свою нелегкую долю и даже доверительно признаться, что она так густо высадила на своем участке рябину лишь потому, что деревце это и в песнях, мол, всегда — вроде символа печальной вдовьей судьбы. Вот так и готова она, кажется, часами бередить душу только о себе, да про себя, не давая вставить слова, будто умышленно не замечая, что и сам он с дочкой в большой беде — такой беде, что нет сна и не идет на ум работа! А жизнь жены стала и вовсе — горше горького.