Но всему приходит конец. Закончились и самые последние приготовления, и необычный сверхранний завтрак семьи. Уже и в вещевом мешке все уложено, проверено, пересчитано. Теперь он лежит наготове, с намертво притороченными лямками — вот он, «сидор», на лавке, бери, новобранец, и неси до Берлина! Остались на столе лишь пустые неубранные тарелки от последней совместной трапезы; да совсем уж, кажется, немного времени до ухода Андрейки из дома. Ах, как хотелось, чтобы ночь эта тянулась и тянулась без конца! Хоть и трудно вот так сидеть, томиться и умышленно говорить не о том, что сверлит душу (а о первом заморозке, о важности сухих портянок), но все одно — пусть время тянется, пусть даже остановится.
И потому будто пушечный выстрел раздалось и тарахтение колес по засохшим грязевым кочкам и, следом, чей-то дробный, но настойчивый стук кнутовищем в оконный наличник.
— Выходим, сейчас выходим! — неестественно громко заорал в ответ Бурлаков-старший.
— Давайте, мама, помогу вам одеться, — быстро подошла к затрясшейся Герасимовне Любаша.
— Погодите, — с неожиданной хрипотцой в голосе сказал Леон Денисович. — Давайте прежде по старорусскому обычаю трошки посидим. Вот так… Сядь и ты, Андрейка, поровнее, чего развалился?!
И не успели они посидеть и минуты, по-положенному, молча, как Герасимовна опять затряслась, заголосила, запричитала.
— Н-ну, видно пошли! — строго сдвинув брови, скомандовал Бурлаков-старший и первый встал. — А то… долгие проводы — лишние слезы, да и подводы ждут.. Постойте! Давайте уж заодно и расцелуемся дома, а не на улице!..
Подошли к сельсовету. Две подводы почти заполнены новобранцами. В поредевшей предрассветной темноте сдержанно гомонили перебегавшие с места на место ольшанцы. Покачиваемый ветром фонарь выхватывал то заплаканное лицо женщины, то озябшую девчонку или подростка. На грядке передней телеги, рассеянно болтая спущенными ногами, сидел Иняев Федька… Кивнув ему, Андрейка бросил свой «сидор» на устланное соломой дно, примостился было и сам рядом с дружком.
Но Любаша, оставив на минутку безутешно рыдавшую свекровь, шепнула что-то Андрейке на ухо, и его как ветром сдуло с телеги. Быстро сдвинув на самую бровь ушанку, застегнув на все крючки ватник, он вмиг будто растворился в темноте. В общей сутолоке его исчезновение не заметил даже отец.
Леон Денисович стоял на крыльце в тесной и немногочисленной мужской группке, словно умышленно отделившейся от исходивших плачем девчонок, баб и старух — со всех сторон облепивших подводы. В эти последние минуты перед отправкой, ему казалось, что Герасимовна — давно поддерживаемая Любашей — кричит больше всех и, не говоря жене ни слова, он без осуждения думал: «К чему это? Если б голошением можно было помочь?»
Прослезился кое-кто и из древних стариков, по второму, а то и по третьему разу провожающих своих племяшей и внуков. Зато остальные, точно им в отместку, нарочито громко балагурили на крыльце, старательно острили и даже шутливо подтрунивали над сидевшими в телегах юнцами:
— Уж эти, орлы, насыпят теперь жару хрицу в самую мотню!
— Во-во! Они еще, вовзят, самого Гитлера замордуют!!
— Намедни слыхал я, братцы, как Федька Иняев отцу завидовал… Просто — и смех, и грех! «Тебе, говорит, хорошо было в гражданскую на кониках скакать да сабелькой помахивать!..»
«И это ни к чему», — опять без осуждения подумал Бурлаков и невольно посмотрел в сторону сына. И только тут заметил, что на телеге его нет. Пошарил взглядом вокруг и, нигде не увидя, торопливо шагнул с крыльца к Любаше.
— Куда Андрейка исчез? — строго и беспокойно опросил сноху.
— Не знаю…
— Кто ж должон знать? Ты ведь в сельсовет, когда я там был, не заходила… — упрекнул он. И, обращаясь к всхлипывающей жене, добавил: — Ну, помолчи ты, старая, хоть трошки! Ведь слова путного не даешь сказать…
— О боже мой! — рассердилась Любаша, измученная виснувшей у нее на руках свекровью. — Да может он просто побежал по своей нужде?
— Я к тому, что подводы сейчас тронутся, — заметно сконфузился Леон Денисович. — И в сельсовете решили — поеду я их сопровождать…
— Да что ж нельзя ему тогда покричать? — не сдавалась Любаша.
А Бурлаков-младший был в это время на ближайшем огороде. Он стоял среди несрезанных будыльев подсолнечника и, держа Нюру Крокину за обе ладони, старался получше рассмотреть и запомнить ее глаза. Так они стояли здесь уже минут пять, и в этом наступающем сереньком и промозглом рассвете по-новому глядели друг на друга. И каждый из них думал: каким бы одним золотым словом разом сказать теперь и о своей неизменной верности, и о своей неизмеримой нежности, и о неизживной тяжести этой нежданной разлуки? Но, как и все очень юные, они меньше всего говорили о любви.