Через какие-нибудь четверть часа он доставил Пряслову на моторной тележке ремонтников на разъезд и бережно опустил ее, потерявшую сознание, на прохладную клеенчатую кушетку медпункта.
Волнуясь, он стал рассказывать о случившемся фельдшеру.
Но незнакомый фельдшер, обрюзглый и хмурый, едва дослушав до слов «почти упала с лесенки», с такой поразительной быстротой и ловкостью раздел Марину, что Петр не успел даже отойти в сторонку. И как тут было хотя бы отвернуться из приличия, если фельдшер сразу же скомандовал: «Поддержи ее под спину! Вот так… Теперь легонечко-легонечко опускай на бок… На правый! Не отходи, стой тут…»
Он внимательно осмотрел Пряслову, с тщанием выслушал ее и выстукал, время от времени отрывисто спрашивая: «Голову ничем не ушибла? А раньше на дурноту не жаловалась?» На что смущенный Петр уж с торопливой готовностью говорил: «Нет, нет… В полном здравии она была до самого этого случая!..»
— Ничего не нахожу, — распрямляясь, уже спокойно, совсем другим голосом сказал фельдшер. — То есть нет у нее ни травмы, ни сотрясения, ни кровоизлияния, ни переломов… Обморочное состояние от перегрева! А если б ты не перестарался, не тащил ее сюда по жарище, а просто перенес в холодок и голову ей из ручья смачивал — так она бы уже была в норме.
— Так кто ж знал, — растерянно сказал Петр. — Думалось лучше, не мешкая, доставить ее сюда…
— Вот именно: думалось тебе, да недодумалось… — И хрипло скомандовал вошедшей в помещение женщине: — Зофия! Холодный компресс ей на голову, да не в раскачку, а шементом!..
Рыхлая женщина в белом халате — то ли санитарка, то ли медсестра — неторопливо поставила принесенную бутыль, взяла полотенце, именно в раскачку, утицей подошла к крану и только тогда бесстрастным голосом проговорила:
— Хорошо…
— Главное в ее состоянии и сейчас — прохладное место и полный покой! — снова повернулся фельдшер к Петру. — А посему — иди и проветрись минут этак… шестьдесят! А после мы решим окончательно, куда тебе забирать свою дражайшую половину: в линейную больницу или домой! Девяносто из ста, что домой потопаете.
Петр молча и поспешно надел фуражку. Уходя, он с тревогой поглядел на оставленную им Марину: та лежала с закрытыми глазами и была бледной, несмотря на смуглоту, хотя дышала уже спокойнее. Благодаря своей природной смуглости, очень ладной, крепкой осанистой фигуре и этой молчаливой неподвижности, она теперь совсем не была похожа на больничную страдалицу. «Когда свалилась у ручья, была куда плоше и больней! — невольно мелькнуло в голове Петра. И тут же враз словно обожгла другая внезапно возникшая мысль: — А вдруг и она… не встанет?!»
Не очень доверчиво оставив Марину на попечение медицины, не давая этой мысли разрастись, он позвонил к себе в будку. Предупредил Алену, что непредвиденно выехал с участка на линию. Позвонил и Виталию, сказал ему, что мать по делам задерживается на разъезде. Переговорил с дорожным мастером, диспетчером. Но терпения на целый час все же не хватило. Вроде случайно сверкнувшая мысль эта, — а вдруг и она не встанет?! — сверлила в мозгу и не давала покоя. От нее не только тоскливо сжималось сердце и было терпко на душе, а даже становилось, порой, непривычно сухо и горьковато во рту.
Когда он, не дотерпев десяти минут, снова заявился в медпункт — фельдшера не было. Возле его стола находилась лишь та рыхлая женщина в белом халате — сонно перетирала полотенцем инструментарий. Но первое, конечно, что он увидел, едва распахнув дверь — была живая-здоровая Марина. Она сидела на табурете и, говоря что-то женщине, по своему обыкновению безостановочно покачивала ногой. О, как теперь обрадовался Петр именно этому беспечному и беспечальному покачиванию, которое всегда считал лишь дурной привычкой.
Заслыша стук двери, Марина обернулась и, враз зардевшись, сказала:
— Это ты, Петя?
— Я.
— А мне тут фельдшер уж все-все обрисовал и заверил, что опасность позади, — обрадованно сообщила она. — Только рекомендовал — шутейно, конечно! — для дальнейшей работы по этакой жарище заиметь впрок полдюжину косынок!..
— И не велел сегодня работать, — бесстрастным голосом вставила женщина.
— Да сегодня какая работа! — сказал Петр.
При женщине они ничего больше друг другу не сказали, поблагодарили ее и, попрощавшись, вышли. Но и по пути домой разговориться им оказалось не просто: что-то новое, пока ускользавшее от окончательного осмысливания, словно лишало их дара речи, Петра сейчас одолевали столь противоречивые чувства, что он считал лучшим о них помалкивать, тем более, что в какой-то мере признавал свою вину во всем случившемся. А Марина то решала, что ей надо хорошенько поблагодарить его за внимание и заботу, то передумывала, по-прежнему считая, что первый шаг к любому откровенному разговору должен сделать он сам.