Впрочем, и некогда было по-настоящему разговориться: скоро пришлось не шагать, а бежать. Еще когда они вышли из медпункта — большая черная туча двигалась прямо на них, а в отдалении угрожающе урчал гром. Незаметно туча приблизилась, а гром уже над самой головой будто расколол, наконец, темный небосвод и из него хлынул ливень. Домой оба добежали быстро, но одинаково вымокшие, до нитки.
5
Новая острая тревога за Марину, — точно подменив и разом заслонив его прежнюю тревогу, уже хроническую, — с пугающей силой захватила Петра. Ведь и Ульяне на первых порах сказали, что она отделалась легким испугом!
Понимая, что дело не только в ее здоровье, он пока не хотел волновать Марину своими смутными опасениями. Но уже догадывался, что у него нет возможности побороть в себе ни эту новую неизживную заботу о ней, ни ту непонятную силу, что исходит от нее, ни свою неожиданную слабость.
Словам фельдшера, что вся опасность позади, он не доверял по-прежнему. Уж очень тот не понравился ему и внешним обликом, и своей грубой бестактностью, и даже своим пристрастием к ничего не значащим сорным словечкам, вроде «все до шпеньта» и «шементом». Теперь уж народ не серый, спроси хоть у рядового ремонтника — семилетку кончил. А он все еще корчит из себя старомодного жреца от науки, хотя собственная необразованность из него так и прет.
Правда, осмотр сделал старательно…
Все лето он заботливо оберегал Марину от всего, что еще могло, по его мнению, ей повредить. Ему было легче месяц делать половину ее работы, чем еще раз, хоть на миг, остаться один на один с мыслью, что он ее теряет.
За какие-нибудь полтора месяца, сам того не желая, он привык и ложиться и вставать с мыслью о Марине, чувствовать себя не свободным от обязанностей на ее участке, ревниво контролировать ее работу и невольно провожать глазами каждый ее шаг, каждое движение. Влекло его к ней неудержимо, да и она была все милее.
Он пытался сопротивляться, вдруг избегал с ней встречи, целый день был не свой, внутренне протестовал и изумлялся, что уже безраздельно сосредоточил лишь на ней весь запас своей нежности. Но утром следующего дня просыпался с таким неуемным желанием видеть ее, что ни о чем другом уже не думал. И совесть молчала! О чем же тут говорить совести, если он просто хочет взглянуть на Морю? Да к тому ж и крайне нужно увидеться ему с ней по делу, по работе! «Хотя от обязанностей на участке соседки, конечно, пора освобождаться, — трезво заключал он. — Время пробежало достаточно!»
Заочно такое решение всегда приходило легко. А едва завидя улыбающееся лицо Мори — он опять, будто по чужой воле, с радостной готовностью спешил сначала на ее участок и, только основательно «подсобив», усталый и счастливый возвращался на свой. Счастливый, конечно, пока снова не раздумывался об Ульяне, о своей постыдной слабости и, дивясь овладевшей им непонятной силе, не пытался разрешить, кажется, уже неразрешимое.
Марина тоже постепенно ко всему этому привыкала и уже принимала его бескорыстную «подмогу», как должное. Она даже не пыталась, как прежде, отработать эту помощь «по домашности». Раньше она упорно и настойчиво твердила, что просто так, за здорово живешь, никто подсоблять ей не обязан, а одолжаться она не согласна. И даже почти совсем перестав заходить в будку, она нередко помогала Алене вовремя управиться на огороде и бахче. Теперь же Марина лишь посмеивалась и полушутя, полусерьезно говорила:
— Со мной, Петя, приключилось точь-в-точь по пословице: не быть бы счастью — да несчастье помогло!
— В чем оно… твое счастье? — настораживался Петр.
— Как же это: в чем? — доверчиво улыбалась Марина. — Меня лет десять никто так не жалел и не берег.
— С твоим бы счастьем — да в лес по грибы, — смеялся и Петр.
Осенью работы у него стало больше: сроки подготовки участка к зиме неумолимо сжимались. Теперь он не изредка развертывал график, а вывесил его в будке на видном месте и сверялся с ним ежедневно. Но и силы будто прибавилось, точно лет на десять помолодел! Поощренный Мориной веселостью, ободренный ее цветущим видом, в душе признательный ей, очень довольный, что она после июльского несчастного случая не расхворалась, он стал обхаживать ее с такой энергией и настойчивостью, что порой сам себя не узнавал. «Увиваюсь и утрепываю за ней словно двадцатилетний юноша, — мысленно иронизировал и дивился он. — И ведь пашу, можно сказать, на двух участках, а вот устаю ничуть не больше, чем прежде на одном своем?!»