Марина тоже тянулась к нему. Но едва Петр переходил, на ее взгляд, черту дозволенного, то есть стоило ему — забывшись или в ответ на мгновенное прикосновение Мориных твердых обветренных губ — сгрести ее в охапку и целовать бурно, без счета, — как она с непостижимой силой и увертливостью выскальзывала из его объятий и, уже со слезами обиды на глазах, гневно спрашивала:
— Ты что ж это, Петр: просто думаешь так меня взять? От живой жены? А я для этого десять лет честно вдовствовала?
От таких убийственных вопросов Петр сникал, но, бодрясь, с нескрываемым укором говорил:
— Оставь ты, Моря, хоть сейчас про это свое честное вдовствование талдычить… Уж и так мне это за долгих шесть лет все уши просвистело! Да неужели ты, хоть на миг, всерьез опасаешься, что я тебя потом брошу? Или, по-твоему, я могу без тебя? Я ж тебя не только очень крепко люблю, но и уважаю!..
— А то тебе невдомек, что я, может, сама себя хочу уважать?!. — уже яростно наседала на него Моря. — И мне, ясное дело, куда легче б было поступиться лишь по-бабски, да вот хочу и человеком остаться!! У тебя дочь растет, а у меня — сын… Говорила уж тебе и опять скажу, что из песни слова не выкинешь: женой я твоей быть согласна, тут уж видно моя судьба, но только по совести и закону! Уважаю и я тебя, а все ж краденое счастье меня не больно осчастливит…
— По зако-ону… — хмуро усмехался Петр. — Су-удьба… А со мной и тобой эта самая… твоя судьба по закону поступает? А вроде пора уж ей и небольшую скостку мне сделать: играет ведь она со мной в жмурки аж с самой Корсуньской битвы с фашистами! Когда ты, должно быть, еще в куклы играла!..
После таких стычек они расходились расстроенные, в тоске, еще острее ощущая свое одиночество друг без друга. Петр на другой день молчал, будто в рот воды набрал. А Марина, по душевной доброте, все допытывалась, чего он молчит, как пень; и, не добившись ответа, вдруг закрывала ладонями лицо и плакала при нем так, что слезные ручьи пробивались между пальцами. Потом они мирились, и опять начиналось все сначала: люди по-прежнему видели Марину и Петра на работе рядом.
Всю осень он нет-нет, да и задерживался где-то после своего вечернего обхода. Поначалу он еще пытался пояснять домашним, почему вернулся поздно, скороговоркой буркал что-то невразумительное о задержке по делу. А лгать он не был мастером и, встретив недоверчивый взгляд Ульяны, сразу же умолкал. Потом прекратил и такие неубедительные оправдания: приходил или вовсе молчком или, виновато покашливая, вдруг сам спешил забросать Улю явно случайными вопросами: хорошо ли Алена поела? Когда ушла? Тепло ли оделась?
Но и это смущенное его покашливание, и жалкая виноватая улыбка, и его торопливые невпопад вопросы об Аленке, словно подчеркивающие, что он вовсе не отходит от семьи — только сильнее приводили Улю в замешательство. В такие минуты ей вдруг делалось невыразимо жаль замучившегося и, очевидно, запутавшегося Петра. И, искренне веря, что она и здесь еще может предостеречь и даже помочь ему, Уля примирительно говорила:
— Ну уж нынче, Петя, сама знаю как ты устал и намаялся с этой подготовкой к зиме, будь она неладна… Аж с лица ты вроде сдал и почернел и станом ссутулился… Снова, стало быть, дорожный мастер какие недоделки усмотрел? Опять, значит, задержался ты с ним, по делу?
Петр вздрагивал, точно школьник, у которого наблюдательный учитель неожиданно обнаруживал спасательную шпаргалку и, еще сильнее выдавая себя, сердито бросал:
— Нет, на свиданке я с ним замешкался… Словно не было об этом сто раз говорено…
Однако постепенно запаздывания эти учащались и удлинялись, стали почти регулярными. К концу осени Уля уж почти каждый вечер, после того как гасла за ее окном торопливая зорька, целыми часами лежала в одиночестве, без света. И все чаще вперед приходила Аленка, а Петр два или три раза задержался так долго, что вернулся лишь близко к полночи. День ото дня он становился дома все молчаливее и замкнутее. Явно старался разговаривать с женой лишь при Аленке. И если теперь Уля, хотевшая лишь приличия и мира в доме, видя что он собрался, отваживалась вспомнить былое и с покорной торопливостью начинала:
— Петя, на работу? Ты смотри там будь поаккуратнее…
Он даже не приостанавливался, как прежде, посредине комнаты, чтоб дослушать ее. Напротив: торопливее обычного хватался за дверную скобу и, уже на ходу сердито буркал: