Изголовье Ули приходилось к окну, глядевшему прямо на бегущие рельсы. Оно выходило точно на юг и частенько оставалось зимой прозрачным, не замерзшим — и тогда, как и в теплое время, днем и ночью было ей экраном. А сегодня, несмотря на лютый мороз, солнечные лучи столь усердно били в него с утра своею предвесенней прямой наводкой, что к обеду ледок на окошке оплавился и местами стекло очистилось.
Вот сквозь них и увидела расстроенная Уля, как трудно приходилось с этим внезапным происшествием и мужу, и разобидевшей ее соседке. Впряглись они на пару в лямки, словно бурлаки со старинной картины, положили рельс на рельс и волокут шажком, эту тяжесть, железо по железу, мимо будки. А как же иначе? Уля понимает. Не перекрывать же из-за треснувшего рельса движения, не требовать ремонтную бригаду! Недосуг им дожидаться и ремонтную тележку или дрезину: времени у них с гулькин нос, а лопнувший рельс надо им успеть заменить — хоть умри! Хорошо еще, что бывает такое, к счастью, не больно часто!
А вот уж видит она через свой экран, что запыхавшиеся Петр и Марина приостановились передохнуть: платок у нее сбился на затылок, оба краснолицые, по пояс в снегу — это они брели целиной, сквозь сугробы, к штабельку! И, не утерпев, переводит на миг взгляд на часы: «Успеют ли?»
Они остановились не прямо против окон, а наискосок. Глядеть на них ей не трудно: не надо даже приподнимать головы, достаточно лишь повернуть. Но она вдруг приподнимает и всматривается уже напряженно: сам по пояс в снегу, а отряхнул лишь размалинившуюся Пряслову? Невдомек, знать, что будет мокрый — на морозе! Правда, Петр грозно хмурится, за что-то крепко ее отчитывает, да, как видно, не в коня корм: ишь вон как посмеивается, посмеивается, все посмеивается… И вдруг, посмеиваясь, обхватывает одной рукой его за шею, держится, а другой, перегнувшись, ловко скапывает с поднятой ноги валенок — прямо в угодливо растопыренные ладушки Петра. А тот уж, непутевый, рад стараться: ишь как хлопает им о свою коленку, как заботливо вытряхивает зачерпнутый ею снег! Вперед — из одного, затем, таким же манером, — из другого. Потом он опять сердито грозит пальцем хохочущей Маришке и вдруг с озорной мальчишеской улыбкой срывает сбитый на самый затылок платок и быстро перекрывает ее по-своему: по самые брови, а концы узлом сзади. А, главное, Маришка-то, пока он своевольничает, даже с готовностью дурашливо вытягивается, будто по команде «смирно», в струнку: слушаюсь, мол! И даже, змея подколодная, очи свои бесстыжие от удовольствия прижмурила… «Вот эту… мачеху и приведет он в дом!» — вздрогнув, словно ее ударили, решает Уля.
Больше она ничего не видела: слезы застлали не только окно, а и белый свет. Откуда-то из темноты тикали часы-ходики, но она даже не попыталась на них взглянуть с недавней опаской: «Успеют ли?» И хоть отдыхали Петр и Пряслова считанные пять минут, а показались они Уле — годами! Ох, как же много ей рассказало сейчас ее окно! Не зря говорят в народе, что лучше раз увидеть, чем десять раз услышать, хоть тут уж получилось, вроде, совсем наоборот… Ведь именно так, любя и оберегая, поступал Петр лишь с ней единственной — Ульяной Луниной?!.
И она вдруг с поразительной яркостью представила, что поправляет с ним поваленные ночным бураном щиты и чуть-чуть начерпала в валенки снежку. Но и эта малость не ускользает от его внимания! Оставив возню со щитами, он озабоченно бросается к ней… Она зримо видит и даже слышит, как он журит ее, как сердито требует сейчас же вытряхнуть снег. И она, балуясь, грузно виснет у него на шее и пока он выбивает снег из ее валенок, хохоча, по очереди прыгает то на одной обутой ноге, то на другой… А он уж заметил, что покрылась она не пуховым, а небольшим тканевым платком, да и тот завязала концами на подбородке, по городскому. «Опять ты, Улька, форсишь и молодишься? Снова, как девчонка, со скворешней над чубом? — сердито выговаривает ей Петр. — Спереди полголовы и затылок — все на ветрище и мороз выставила!» И вдруг, широко улыбаясь, без долгих разговоров стягивает платок и покрывает ее по-своему, хоть она уже не хохочет, а пищит, упирается, кричит, что так ей и душно и не хочет она ходить повязанной по-старушечьи…
— Ведь все это он просто до тонкости сегодня проделал, — сама того не замечая, шепчет она. — Все как есть повторил он сейчас с Маришкой!..
Потом она смотрит широко открытыми глазами уж не в окно, а прямо перед собой, на стол, где все еще вьется над покинутым борщом ленивая струйка пара. И по-прежнему ничего не видит. Опять откуда-то издалека, из темноты, перед ее мысленным взором появляется залитый солнцем Черемуховый лог и возникают рядом лица мужа и дочери. Они с Петром сидят в обнимку и любуются красотой весеннего цветения деревьев и кустов. Аленка выбрала косогорчик покруче и с восторгом перекатывается «бочоночком» по молоденькой травке вниз.