Так разве можно беззаконно казнить, хоть и самой судьбе, за то, что человек полюбил человека! По-настоящему полюбил!!.
Смутно понимая, что не теперь, не сейчас ему решить это, так упорно ускользавшее от осмысления, он продолжал упрямо и мрачно стараться додумать все разом до конца: и внезапное отдаление, даже почти отчуждение Мори, и свою судьбу. И в его уставшем, полузаснувшем мозгу разом зароились вопросы один другого сложнее. Он уже беспощадно упрекал себя в том, что не оценил, не вытерпел до конца доброту и жалость Ули. И, что греха таить, порой видел в ее уступчивости и покладистости, в ее доброте и душевной мягкости лишь слабость, даже безвольную, обреченную расслабленность. Да и вообще-то он, как и многие, не всегда в доброте видел обаяние, а что это самое драгоценное качество человеческого характера, — не понимал, кажется, вовсе.
А вот теперь наконец понял и потому-то особенно больно горько сознавать и вспоминать, что Уле он, кажется, все старался дать понять, что ему больше по душе суровость, особенно в последнее время… Вот, должно быть, потому он и казнит так бесперечь себя за то, что не сказал ей эти шесть букв, не успел промолвить свое последнее искреннее «прости»; и даже за то, что буквально ни разу не удалось ему увидеть ее потом и во сне… А ведь сны грезятся ему почти каждую ночь, но почему-то заполняет их неизменно — только Моря…
И тотчас же, точно в ответ на его горькие сетования, дверь будки широко распахнулась и на сильно освещенное из окна крыльцо вышла Уля. А в доме свет горел так ярко, празднично, что даже при луне заметно пламенел он на правой щеке Ульяны и красивым отблеском, как звездочка, искрился на гребне в ее густых вьющихся волосах. И хоть, кажется, понимал он, что это ему лишь приснилось, что Ули теперь нет и он может увидеть ее сейчас, к сожалению, только так, не въявь; но и во сне он был очень благодарен ей за то, что приснилась она столь юной, цветуще здоровой и не обиженной, сердитой, а, напротив, очень довольной, доброй.
Она, кажется, тоже еще не совсем пришла в себя от сна и лишь сейчас просыпалась на крыльце. Ей, вероятно, вспомнилось что-то недавнее, веселое и приятное, так как она с томной улыбкой всмотрелась в луну, сладко потянулась перед ней и приглушенно, счастливо засмеялась.
Но он ничуть не осудил ее за этот непонятный и, немного неуместный, счастливый смех — она ведь могла и не знать о сегодняшней его беде? А осудил лишь за чересчур высоко обнаженные полные ноги, — точно у са́мой голенастой городской модницы! Да и эта трикотажная сорочка тоже чересчур плотно приклеивалась к ее очень пышным формам, а полная, но девически упругая грудь ее торчала уж и вовсе вызывающе, почти порочно.
Однако он умышленно промолчал об этом, теперь догадливо воздержался от любого сурового слова, не без тайной мысли, что она сейчас, быть может, скажет ему что-то сама. И опять она, точно в ответ на его мысли, тотчас же испуганно вгляделась в его сторону и, узнав, с изумлением проговорила:
— Ты почему, отец, не ложишься и сидишь здесь, на чурбане? Почему не спишь ночью?
Петр не знал, спал он или нет: когда Уля вдруг заговорила с ним голосом Аленки, он невольно насторожился, уже сомневаясь, сон все это или явь. Он сделал над собой усилие, чтобы очнуться совсем, но тут внезапно Уля исчезла, а лунный свет, ярко освещенное из окна крыльцо, пламенеющая от него щека и даже звездочка на гребешке — все это каким-то чудом осталось, как во сне.
Только вместо Ульяны на крыльце теперь стояла его Аленка и, пожимаясь от ночной прохлады, тревожно допытывалась:
— Ты почему, папа, не спишь? Что-нибудь страшное на дороге случилось?
Окончательно поняв, что он из своего летучего сновидения опять вернулся на землю, к своей неизживной беде, он невольно с сожалением взглянул на луну, на слабо мерцающие в ее свете звезды, будто он только-только побывал там и его насильно вернула оттуда Аленка.
О, как ему захотелось в этот миг начистоту поведать дочери почему он не спит, по-человечески сказать ей, что страшное в эту лунную ночь случилось не на железной дороге, а претерпела, кажется, уж окончательное, непоправимое и страшное крушение вся его жизненная дорога… Кому ж это сказать, как не ей? Ведь она его любимая и единственная дочь; и она давным-давно так его не называла: отец, папа! Но это было только один миг, а в следующий досужая память уже без спроса и молниеносно подсунула ему непоколебимую, как выразился Виталий, «кочку зрения» Аленки…
Когда он, минуту спустя, снова посмотрел на землю, на крыльцо, его взгляд упал на все еще ждущую ответа дочь и он даже короче, суше и холоднее, чем хотелось ему сейчас, сказал ей: