— Иди и спи спокойно. А на железке пока все в порядке, ничего на дороге не случилось…
Нетвердо ступая босыми ногами, даже пошатываясь, Аленка молча и удовлетворенно сошла со ступенек крыльца. Медленно скрылась за углом дома. Через минуту, обойдя его кругом, бесшумно появилась с противоположной стороны. Сонно зашла на крыльцо и с минуту рассеянно постояла на нем — вся залитая неверным лимонным светом: видная, крупная, ладная. Повернувшись к луне, с хрустом потянулась перед ней. Опять сколько-то времени с томной, все более и более иронической улыбкой всматривалась в ее загадочный лик: быть может, уже сомневаясь спросонок чтоб можно было прошагать по ней землянам, людям. По-видимому, уже досыпая на ходу, снова вспомнила что-то очень приятное, тоже как-то связанное с луной; и, уходя в будку, опять приглушенно и счастливо засмеялась. И наверное без минуты промедления улеглась досматривать свои сладкие сны, потому что свет в окне мгновенно погас.
Он проводил ее глазами и долго сидел не шелохнувшись, не зная сновидение ли его посетило или от страшной устали и тяжкости он уже грезит наяву? Думал, как потрясающе, оказывается, похожа Аленка на молодую цветущую Ульяну: и чистым красивым лицом, и полным статным корпусом, и гордой осанкой и точь-в-точь такая же она, как была в юности Уля, рослая, сероглазая и русоволосая…
Но тогда почему же она, совершенно вылитая в мать физически, вовсе не унаследовала ее доброты и великодушия и, теперь хоть самому-то себе надо сказать честно и прямо: необычной силы ее глубокого жизнелюбивого характера? Почему выросла его Аленка такой трудной, черствой, холодной, с каким-то мелким, уже заметно вывихнутым, бездушным, себялюбивым эгоистическим характером?
Неужели потому, что Ульяна так долго была лишена возможности влиять на нее полностью? Или так просто передается сходство и родство только физическое, а духовное лишь прививается, воспитывается, приобщается, накапливается и впитывается капелька по капельке и даже благоприобретается с самого нежного возраста? А долгое тяжкое состояние Ульяны, все сложное и трагическое, что снежной лавиной свалилось на семью, очень и очень помешало этому? И потому, что всем в семье было трудно, в результате именно этих тяжких обстоятельств и у самой Аленки и жизнь и характер сложились трудные?
А, быть может, если взять самое последнее время, он сам незаметно оказался тут больше всего виноват? Ведь ко всему и без того сложному и трагическому в семье, он сам под конец, кажется, невольно, но изрядно подбавил и сложности и трудности? Но почему ж тогда Марине посчастливилось вырастить такого доброго и душевного паренька?
И опять смутно понял он, что и это не теперь, не сейчас ему решать, а быть может, даже всей оставшейся жизнью. В его утомленном, точно окоченевшем от бессонницы и устали мозгу и это сейчас никак не хотело поддаваться, будто нарочно ускользало от окончательного осмысливания. И тем не менее, он опять не мог, не хотел противиться своему страстному желанию разобраться и тут немедленно: долго упрямо старался додумать и здесь все разом и до конца. Пока не изнемог уж окончательно и, низко уронив взлохмаченную голову, не забылся сидя на своем чурбаке тревожным, тяжелым сном.
Когда он очнулся и огляделся — луны уже не было. Недавно искрящиеся и глазастые, звезды тоже уж не моргали, побледневшие и поредевшие они, казалось, утомленно закрыли свои ресницы и теперь, не мерцая, едва просматривались на посветлевшем небосводе. А на востоке, у самого горизонта, небо заметно розовело.
Поняв, что начинается рассвет, Петр тут же вспомнил все вчерашнее и сразу же с тревогой подумал: что-то он ему сулит? Одумается ли сегодня Моря и в полдень ему снова ласково и радостно будет светить майское солнце или уж так и останется с ним на веки вечные эта сегодняшняя ночь? И мысли его, разбежавшиеся было ночью в разные стороны, снова были о ней, о Море. И так что-то ему теперь стало опять невмоготу от одной лишь несносной и уж не новой догадки, будто она ни за что не сменяет свое вчерашнее решение, что он даже головой покрутил и громко застонал. Тогда что ж ему остается: по-бабски выть и кричать в голос, что он без нее жить не может?!.
В этот миг ему вдруг страстно захотелось, чтоб подошел к нему хоть кто-либо со словами утешения… Ну хоть бы подвернулся каким-либо чудом даже этот несносный Бармалей и сказал ему со своей обычной циничной ухмылкой: «Да брось ты, Лунин, так тосковать и совсем уж по-бабски убиваться-то! Ты, брат, ешь солому, а хворс не теряй! Да еще и куда она, твоя зазнобушка, если разобраться с толком… денется от тебя со своими рябинами, со своей собственной вдовьей тоской?»