Появился Бурлаков, и теперь они втроем, как и все остальные, делали свое скорбное дело.
Громоздкие станки торопливо разбирали, как выражался Горнов: «раздевали донага». Крупные детали быстро метили кернышками. Мелкие и отдельные узлы спешно укладывали в грубо сколоченные ящики. А тяжеленные «голые» станины и небольшие станки, навалившись гурьбой, выкатывали к подъездным путям целиком. Особо точные и чувствительные обертывали толем, наспех обшивали тесинами. Все остальные лишь густо смазывали тавотом — надеясь, что крытый пульмановский вагон сохранит их в пути от непогоды.
Сейчас разрешал это и главный механик Ковшов, всегда относившийся с особой рачительностью к оборудованию.
Бешеная работа валила с ног тех, кто послабее. Да и Андрейку, наделенного от природы недюжинной силой, нередко выматывала к концу смены до изнеможения. Казалось, что он так устает не только от физической нагрузки. Даже ему, вроде не кровно связанному с этим заводом, не уходившему корнями в его традицию — было подчас до слез горько и трудно глядеть на эту картину вынужденного разорения давно и любовно отлаженного производства.
Бурлаков не удивлялся, когда замечал, что в глазах то одного, то другого нет-нет, да и сверкнет ненароком, в потай от близких товарищей, пощипывающая веки предательская влага.
Впрочем, такое не ускользало и от совсем уж не наблюдательного Пронькина.
— Ты чего это, мужик? Никак слезу пустил? — насмешливо и растерянно спросил он у напарника, когда принялись они «раздевать» огромный карусельный станок.
— Работай, знай, не выдумывай!
— А чего отверткой тычешь мимо риски винта?
— Соринка в глаз попала, — пробовал спокойно оправдаться перед «старшим» Горнов. Но не выдержал, взорвался: — Чего, чего — сосунок! Я на этом станке десять лет работал!!
— Понимаю, — усмехнулся обидевшийся Пронькин. И верный себе добавил: — Значит, за то, что этот карусельный столько лет от тебя плакал, теперь и ты решил пролить слезу над ним?
— Тьфу! — даже плюнул Горнов. — От тебя, как в старину говаривали: ни перстом, ни крестом не отобьешься! Как от черта!.. И когда это, жду — не дождусь, Коломейцев нас поставит порознь… Ведь как его просил!..
— Теперь, похоже, нас с тобой только фриц разлучит, только смерть одна, — подмигивал Пронькин Андрейке, никогда не встревавшему в их спор.
По возрасту Горнов годился бы своему насмешливому напарнику в отцы и потому не хотел, как сам не раз заявлял, потакать ему и давать поблажки. Но у двадцатилетнего Пронькина, поступившего прошлой осенью в вечерний техникум, был выше разряд. Вот и нашла коса на камень. Тем более что Коломейцев старшим в каждой тройке упорно и ревниво считал того, у кого хоть на один разряд выше квалификация.
Бурлаков, на правах новичка, придерживался в этих стычках строгого нейтралитета. В душе он считал, что оба станочника, очень разные по характеру, лишь невольно срывают друг на друге накипевшую горечь и злость.
Особенно расходились они в мнениях по поводу воздушных тревог, которые все учащались.
— Бросай, Горнов, гаечный ключ! — ехидно советовал толстогубый и лобастый Пронькин своему узкоплечему сухонькому напарнику, едва доносился до них нарастающий вой заводской сирены. — Да беги порезвей — не то в щелях места не достанется.
— И побегу! — сердито топорща подстриженные усы, полуобертывался на миг Горнов, торопливо рассовывая инструмент. Уже на ходу, запыхавшись, он выкрикивал: — Щели эти и газоубежища… и приказ хорониться люди поумнее тебя придумали! Тут ты мне не старшой и не указчик!..
На заводе существовал приказ, подписанный директором и начальником штаба ПВО. В нем говорилось, что при объявлении воздушной тревоги надо выключить оборудование и идти в заранее указанные укрытия. В цехах висели глазастые афиши-распоряжения, кому где укрываться, а в каждом переходе и коридоре посверкивали яркой краской или даже светились огромные стрелы с такими, примерно, надписями: «Вправо и вниз — бомбоубежище формовочного отделения», «Здесь выход к щелям четвертого пролета», «Под эстакадой во время налета не стоять»…
Августина ничего тогда не сказала об этом; но теперь Бурлаков знал, что на завод недели две совершаются налеты, и в каждом цехе есть жертвы. Выходя из дома или казармы утром, теперь никто на заводе не мог утверждать, что вечером обязательно встретит семью, товарищей. Ложась спать, никто твердо не знал, проснется ли он утром жив-здоров. И все же той лихорадочной беготни, какая, говорят, была вначале всюду, — теперь уже нет. Один за другим, рабочие во время дневных тревог перестали уходить в укрытия, продолжали работать. Начальники всех рангов, сами не покидавшие цехов, глядя сквозь пальцы на строптивых мужчин, энергично прогоняли с рабочих мест подростков и женщин: из отделов, с конвейеров, станочниц, работниц ОТК, формовщиц.