— Толково, — присаживаясь на край площадочки рядом с Бузун, одобрил Андрейка. — Я бы один тут заплутался! Не зря твой завидущий Коломейцев соврал, что эти два дежурства не сами, мол, столкнулись, а охлопотаны.
— А ты, значит, решил, что это совпадение просто с неба свалилось? Или думаешь, что согласилась бы с Горновым дежурить? Еще как пришлось хлопотать-то, даже к Тренину бегала… Я всегда боюсь на этих крышах! На земле, вроде, не очень трусиха, как и все, а вот как заберусь сюда — так просто ничего с собой не могу поделать: дрожу и зубы от страха стучат, точно я одна-единственная мишень для самолетов.
— Не боись. В такую погоду какие ж самолеты? — поспешил успокоить ее польщенный Андрейка. И перевел разговор: — А что-то нашего директора нигде не видно?
— Так он слег в постель, болеет.
— Нашел время, пузан, хворать…
Августина сердито стукнула его по руке:
— Не смей так говорить! Ты разве не знаешь, что он сердечник?
Он, конечно, ничего такого не знал. И она рассказала, что директор очень тяжело воспринял приказ об остановке и эвакуации завода; что он и теперь, совсем больной, руководит штабом эвакуации завода, и дома у него частенько заседает весь заводской комсостав. Попутно она упомянула, что и Тренин работает сутками без сна, на пределе, что, попав с самого начала войны политработником на фронт, он вскоре был тяжело контужен и оттого теперь, порой, вспыльчив, как взрывчатка…
— Ты знаешь, что он был комиссаром? Заметил, у него на рукавах еще сохранились звездочки? — заподозрив в его равнодушном внимании неладное, спросила Бузун. — Да ты никак дремлешь? Замерзнешь! Ну-ка пойдем проверим песок и воду… И, кстати, поглядим в сторону Гусыновки: Васенин сказал, что солодовский противотанковый рубеж бомбят, а в район Гусыновки дважды прорывались немецкие разведчики на мотоциклетах… Спать я тебе на дежурстве все равно не разрешу: не забывай, что я ИТР — тоже, значит, начальство.
Песок в ящиках оказался сыпучий, как летом — молодцы, просушили! Вода в двух громадных утепленных войлоком бочках с крышками подмерзла нетолстой коркой. Андрейка пробил ее кулаком, хотя несколько пар специальных щипцов для «зажигалок» лежали на месте.
Они постояли сколько-то времени у самой парапетной решетки, напряженно всматривались в сторону Гусыновки. Но нигде ни вспышки, ни зарева: туман снегопада смешался с ночным мраком — не видно ни зги; и, проверив утепленный шланг водопровода, почти ощупью вернулись на свою площадочку.
— Андрейка, мне страшно здесь! — торопливо сказала она. — Послушай: ведь это самолеты гудят?
Бурлаков поднял голову. Сдернул ушанку.
— Это наши с бомбежки возвращаются, — уверенно сказал он. — Если б так немецкие зашумели — тут давно бы целое светопредставление шло!
— Именно светопредставление, — с облегчением вздохнула Августина. — И стоит этой музыке начаться, как сразу до тоски чувствуешь, что безумно хочется жить, дышать, работать, любить… В общем: жить! — повторила она. — У тебя, Андрейка, не бывает так?
— Ну почему не бывает, — снисходительно отозвался он. — И опять нахлобучил треух, сбросив холодные брезентовые рукавицы, поглубже засунул кисти стынувших рук в рукава и принял прежнюю позу.
Ему казалось, что он не успел как следует уснуть, когда снова почувствовал торопливые тумаки в бок.
Он непонимающе глядел на лицо Августины: прежде неразличимое, оно теперь светлелось в сизом полумраке и казалось не таким знакомым. На ее лице застыл ужас.
Медленно спускалась над рекой осветительная ракета. В ее мертвенно-бледном свете ясно обозначились все заводские сооружения: силуэт теплоэлектроцентрали, все соседние корпуса, заводские трубы, водонапорная башня, раскинувшийся за оградой большой многоэтажный рабочий поселок.
— Не боись, — торопливо сказал Андрейка, чувствуя, что она дрожит. — Наверное опять, как и позапрошлую ночь, самолет-разведчик люстру нам подвесил!
— Зн-на-аю я, — ответила она, вызванивая зубами. — И сама по-онимаю, что когда разведчики скроются, появятся бомбардировщики. А ты еще говорил, в эту ночь не полетят! Почему ж наши зенитчики бездействуют?
— Я, что ли, ими командую? — не удержался он.
Его уже тяготило и злило собственное бездействие; и, как всегда во время налетов, он сейчас мысленно клял и фрицев, и Гитлера, и так дурно сложившиеся обстоятельства, помешавшие ему вступить в авиацию. Вместо этого воюй вот теперь на крыше мокрым мочальным квачом с зажигалками.