— С самого дежурства на литейке молчу и, стало быть, никак не называю…
— Во-от бесстыдник, — укоризненно, нараспев сказала она, но в зеленоватых глазах мелькнули радостные искорки. — И совесть тебя не мучает?
— Сперва очень даже мучила, а потом вроде меньше, особенно, когда ты рядом…
— И не врешь, Андрейка?
Вместо ответа, он дотянулся — сминая нестойкий упор девичьих рук — до ее лица и, придерживая за плечи, крепко целовал. И она, задыхаясь, отвечала ему поцелуем.
— Сейчас вот и вовсе меня совесть не мучает, — прикрывая неловкость, сказал он.
— Нюша еще школьница, подросток, — смущенно, но охотно поддержала его Августина. — В таком ребячьем возрасте еще не может возникнуть любовь. Когда мне было пятнадцать, я была убеждена, что по-настоящему влюблена в преподавателя черчения… Это на первом курсе техникума было…
— Поначалу еще надо войну закончить, — мрачно сказал он. — Покуда идет такая война, и с самой разнастоящей любовью повременить можно…
Августина не знала, что он моложе на целых два года, но безошибочным женским чутьем поняла, как попала впросак со своим неосторожным разглагольствованием насчет «ребячьего» возраста и, стремясь перевести разговор, торопливо спросила:
— Ноги, Андрейка, так ничуть и не согрелись?
— Хоть отруби, — невольно скривился он. — Наверное совсем сгубил сапоги этот олеонафт! Моим ногам даже «внутрькипятковое отопление» не впрок… И жмут, проклятые, прямо беда!!
— Сделай побольше энергичных маховых движений ногой… Вот так! Не сгибай в колене! — учила она и старательно показывала ему, как это надо делать. — Нам физрук только так советовал… Ну?
— Да вроде ничего вредного физрук этот вам не советовал, — с ревнивой крестьянской осторожностью заметил Андрейка. — Вроде и правда чуток на пользу…
— Вот видишь! Потерпи лишь пока мы зону налетов не проскочим… А там я и тебя в тепленькие валеночки обую, — не завидуй! Не веришь? А ты знаешь, какая я насчет лотерей, выигрышей и мен-перемен счастливая? Еще в детдоме, бывало, все просто поражались! Я и в семейной жизни буду очень счастливая! — вдруг заявила она, то ли забыв о намерении переменить разговор, то ли нарочно к нему возвращаясь, чтоб исправить свою досадную оплошность. — И знаешь почему?
— Нет, конечно…
— Потому, что герой моего романа не модный хлыщ — пусть хоть от его неотразимости посойдут с ума все на свете девчонки!. Мой муж будет молодой, широкоплечий, сильный, высокий, энергичный, и хоть очень и очень простой, но отнюдь не простецкий или простоватый, а вполне «лобастый», то есть и деловой, и с характером, и со здравым смыслом… Вот только за такого я и выйду!
Продолжая поочередно, но уже недозволенно медленно крутить ногами, Андрейка слушал ее сорочью болтовню с замороженной на лице улыбкой, полураскрыв рот, как слушают очень впечатлительные дети свои самые любимые сказки.
Но потом вдруг нахмурился и, совсем перестав крутить ногой, с сожалением попросил:
— Подожди, Августина, минуточку! Сейчас ты все свое доскажешь… Очень даже любопытно — дай мне секунду послушать другое.
— Перестук колес? — не удержалась разошедшаяся Августина.
— Постой ты! — строже сказал он и сосредоточенно повел ухом.
У Бурлакова был очень тонкий охотничий слух — чему постоянно дивился на охоте даже отец. И сейчас ему показалось, что сквозь неумолчный шум поезда, сквозь поминутное щелканье колес на сносившихся проседающих стыках и звонкий девичий голос он уловил тонкое осиное завывание самолета. Чтобы убедиться, сдернул ушанку, но поезд все же так громыхал, это могло ему и просто показаться.
Не успокоившись, он встал, толкнул дверь носком сапога и, как был, без шапки, вышел на платформу и лишь с минуту постоял там, вскинул лицо кверху.
— Не ошибся, — сообщил он вернувшись, не закрыв дверь и не сев опять на топчан рядом с девушкой, а останавливаясь против нее. — Кружится над эшелоном проклятый разведчик.
— А может это наш?
— Ихний, фрицевский… Разве еще не слышишь, визжит прерывисто?
— Так я и знала, — подавленно сказала Августина, хотя недавно утверждала совсем другое. — Вперед эти маленькие стрекозы-разведчики… А следом двухмоторные с черными крестами бомбардировщики…
Бурлаков сверху вниз взглянул на понуро сникшую девушку, и еще неизведанная жалость болью толкнулась под сердцем. Обычно свежее и розовощекое лицо ее как подменили. А всегда яркие округлые ее губы стали серыми и словно привяли. Вся она в этот миг была такой беспомощной и растерянной, что в порыве нежной жалости ему вдруг и самому захотелось назвать ее не Августиной, а потеплее, поласковее: хоть и этой Тиной или даже Тиночкой!