И если некоторые вагоны и закутавшийся дымом паровоз и угольный тендер еще стояли на рельсах, так это просто потому, что стервятники все же торопились, и бомбы их ложились не кучно, а зачастую и вовсе не прицельно, вразброс…
Одна из таких разорвалась даже сзади Бурлакова и так близко, что сверху на него посыпалась земля и больно ударил по голове комель вырванного с корнем куста. Так больно, что он, кажется, хоть и не потерял сознания, а на миг вроде забылся… Однако слышал и близкий рев спикировавшего самолета, и его яростную стрельбу из пулеметов, и даже успел, как сквозь туман, подумать: «Ох, не задело бы Коломейцева! Он ведь где-то там, сзади меня!..» За Августину он и в этот миг был почти спокоен…
19
Бурлаков медленно открыл глаза (ему казалось, что он прижмурил их совершенно сознательно и всего лишь на один миг: чтоб не засорило землей!).
На насыпи по-прежнему стояли, окутанные паром и дымом, тендер и паровоз. Но уже ни одного вагона на рельсах не было (он не знал, что и самих рельсов не было). Разбитые, обгорелые и покореженные все семнадцать вагонов-«пульманов» валялись под откосом, многие кверху колесами. И самолетов нигде ни одного — не видно и не слышно. Только едва различимо тарахтит мотором, метрах в ста от паровоза, большая дрезина с красным крестом на кузове, похожая на заводской автобус. Да бегают, мельтешатся около уничтоженного эшелона люди в синих и белых халатах.
Андрейка рывком вскочил на ноги и опять на миг зажмурился: в голове разом так зазвенело и загудело, точно в ней включили моторы…
— Августина, поднимайся! — крикнул он, приближаясь к ней шагом, стараясь переждать этот внезапно возникший перезвон в голове и ушах; и, увидя ничком лежавшую девушку, сказал: — Не боись! Кончилась бомбежка!!
Она не откликнулась, не встала, не подняла головы и, предчувствуя недоброе, он спотыкаясь добежал до воронки: стараясь не сделать больно, одним осторожным рывком перевернул девушку на спину. И, вздрогнув, на миг отпрянул: Августина глядела на него остекленевшими от ужаса глазами — уже начавшими тускнеть, уже мертвыми.
Он низко уронил голову на подплывший кровью беленький овчинный полушубок. В голове его еще не укладывалось, что Августина перестала существовать, и именно сейчас.
А когда, наконец, это полностью дошло до сознания, он не закричал, не зарыдал на все поле, а лишь негромко, со всхлипом, застонал, заскулил тоскливо и тихо, без слез, по-щенячьи. И счастье еще его, что он сам себя в этот миг не слышал.
Опять он не помнил, сколько это длилось: несколько секунд или несколько минут? Подняв страшно посеревшее лицо с совершенно сухими, одичалыми глазами, он увидел над собой без стеснения плачущего Сергея.
Обгоняя своего напарника, подбежал запыхавшийся санитар, волоча носилки. Но увидел — и здесь его помощь бесполезна. Однако спрыгнул в воронку, с профессиональным проворством сдернул с убитой окровавленный полушубок и, заглянув на спину, на миг приложил ухо к груди.
— Вместо меня ее убило, — сдавленным голосом сказал Бурлаков.
— Эх, какую деваху загубили!! Да, где тут остаться ей живой, — не поняв, согласился санитар. И, показан продырявленный полушубок, добавил: — Вон ведь как ее пулеметной очередью стегануло: через всю спину! Вы, может, ребята, сами ее и приберете? Лопаты вон на бугре… Ведь мы тоже не могильщики, нам еще надо вокруг поискать живых! А?
Санитара громко позвал к обнаруженному раненому напарник; и он, так и не дождавшись ответа, волоча носилки убежал.
Бурлаков и Коломейцев все глядели на немигающе уставленные вверх остекленевшие глаза Августины, точно ждали чуда.
— Сережа, а Сережа? — хриплым шепотом сказал вдруг Андрейка, никогда до этого так его не звавший. — Давай мы ее сами похороним?!
Коломейцев согласно кивнул и, придерживая одной рукой голову, а ладонью другой размазывая катившиеся слезы, торопливо пошел к бугру за лопатами.