Эта старая, почти ребячья обида шевельнулась было на миг в душе Тараса, но он тут же вдруг вспомнил, с какой радостью воспринял свое назначение в бригадиры.
— Самый молодой бригадир крепильщиков на шахте «Соседка» Тарас Харитонов! — шутливо-важно представился он в тот вечер, подавая руку Поле.
Но теперь-то он знал, что именно в этом и вмещалась почти вся радость; в глубине души Тарас считал свое выдвижение преждевременным, и командовать над товарищами ему совсем не хотелось. Кроме того, ему порой представлялось, что поводом к этому выдвижению был просто случай.
Тарас уже не глядел в окно, а беспокойно ворочался на койке. Без спроса всплывали в памяти первый лихорадящий спуск под землю, первое настоящее свидание без насмешливых девчат и глазастых товарищей. Потом вдруг вспомнилось, как провожала их мать Василия и уже на станции, отирая слезы, строго наказывала: «Будьте братьями — и все! Чтоб никогда друг дружку там не обижали… Слышите?!» А он тогда и впрямь плохо слушал и еще меньше понимал, зачем нужен этот наказ: он все конфузливо оглядывался по сторонам, стараясь определить, многие ли из ехавших с ним ребят видели, как его, взрослого, почти шестнадцатилетнего, расцеловала в щеки, лоб и губы, измазав своими солеными слезами, эта женщина. «Правда, Васильку пришлось претерпеть куда побольше, — думалось тогда, — но ему она мать, а мне-то чужая, просто детдомовская сторожиха…» И вот теперь первое житейское испытание, свалившееся на Тараса так неожиданно, снова показалось ему таким большим, настолько непереносимым, что впору было писать письмо и просить эту добрейшую старушку образумить своего Василька.
Проснулся Тарас от грубовато-дружеского поталкивания в плечо и, еще не повернув головы, знал, кто его таким способом может будить. Он быстро, точно по тревоге, вскочил, сел на койку и с минуту молча смотрел прямо в глаза Кожухову.
— Ты что уставился, соня, пошли-ка обедать, — примирительно предложил Василий. Он явно пытался быть и добродушным и серьезным, а губы его против воли растягивались в неуместную улыбку.
— Вот что, друг, — нажимая на последнее слово, негромко начал Тарас, — из комнаты этой уйду я, сегодня же постараюсь это сделать… А уж из бригады, пожалуйста, перепросись в другую ты… Не дело мне ото всех из-за одного тебя уходить. Может, хоть на это совести у тебя хватит?
— Что ж, мы не можем по-прежнему вместе работать?
— Лучше порознь.
— Почему?
— Наша работа какая?
— Ну… ответственная, под землей… — начал перечислять Василий, с удивлением поглядывая на товарища: еще десять минут назад он был убежден, что его покладистый друг Тараска сегодня же пойдет на примирение.
— И опасная она тоже, — перебил его Тарас. — Случись теперь что с тобой или со мной в лаве, и разговор может получиться нехороший… Все ж знают или узнают завтра, какие мы с тобой стали крепкие «друзья», — Тарас невесело усмехнулся.
— Ах, вон ты куда гнешь, тихоня, — зло засмеялся Василий. — Значит, сам за себя боишься, как бы вместо старомодной дуэли своего соперника в лаве не завалил?
— Ду-ура-ак! Ду-ура-ак! — бешено заорал Тарас, и даже глаза его побелели от гнева. Он перевел дух и сказал уже спокойнее: — А наша работа действительно требует… почти как под цирковым куполом… полного взаимного доверия да и взаимной выручки обязательно…
— Но у тебя оно не полное? — уже держась за дверную ручку, полуобернувшись, поинтересовался Василий, сердито кося черным глазом.
— Вот сейчас в самую точку попал, ни вот столько, — показал Тарас кончик мизинца, — теперь совсем тебе не верю!
Василий изо всех сил хлопнул дверью и ушел, а Тарас еще долго сидел на койке и, свесив босые ноги, сжигал папиросу за папиросой. Обида и гнев, охватившие его, точно опустошили и одновременно отрезвили. Горе, правда, не казалось меньше — оно лишь повернулось какой-то другой, более реальной стороной, и мысли стали более конкретными. Думал сейчас Тарас уже не о своей «испорченной жизни», а о том, что совершенно глупо оставил он утром пачку писем в чужих руках, так непростительно смутился и даже растерялся от некрасивого поступка других. «А надо бы, конечно, немедленно забрать все свое, а ее записки к Василию, разумеется, оставить у Симакина…» Даже в краску теперь бросало при одной мысли о том, что его письма к Поле, где были все нежные слова, какие он только знал и какие всегда вырывались у него от всего сердца, из глубины души, сегодня, может быть, гуляют по всему поселку.