— Голова что-то болит, — нехотя пояснил Тарас, когда дольше молчать под пристальным взглядом Коновой стало неловко. — Работаем на крепеже новой проходки, штрек не успевает как следует после подрыва проветриваться — вот, наверное, немножко и угорел, голова разболелась…
— На воздухе-то скорее она пройдет, — усмехнулась Конова, — на народе и думки твои лучше передумаются; одному-то сейчас тебе с ними домоседить только му́ка, а на людях они враз переменятся и перемелются — глядишь, и с пользой мука будет! Потом сам поймешь, что верно советую…
«И она со своими непрошеными вразумлениями, — с вдруг подступившей тоской и неприязнью догадался Тарас — Так и знал, что теперь по всему поселку раззвонит этот несносный Симакин про мои дела… Ну, зачем оставил у него свои письма? Возмутился, фыркнул и убежал, удивил, называется, кого-то». А вслух Тарас раздраженно напомнил:
— Объяснил ведь уже вам, что голова болит?
— А у него, выходит, не очень? — кивнула она на неразобранную койку Василия. — И все остальные твои бригадники… тоже никто, по-моему, не прикладывались?
— Зачем им ложиться, если пересменка у нас, а сегодня праздник.
— Стало быть, с утра вам завтра в шахту?
— С утра.
— Значит, управишься и ты выспаться!
— Говорю ведь понятно, — почти выкрикнул Тарас, — русским языком сказано вам, что голова трещит? Ну… может, не от газа, а болит…
Но Конову этот запальчивый окрик нисколько не испугал и не смутил. Она подвинула к себе табурет, не спеша расправила наутюженную юбку, села и снова упрямо повторила:
— И я понятно тебе толкую, не по-французски, иди-ка, сокол, на мяч этот… между «Соседкой» и шахтой «Новая», проветрись, отвлекись малость. Одного ведь добра тебе хочу, как круглому сироте, а ты и выслушать-то старую греховодницу толком не желаешь, шумишь зря, — неожиданно засмеялась она.
Тарас никогда не видел ее смеющейся и очень подивился, как сразу подобрело, будто обмякло ее сухое лицо. Несмотря на старость, был у нее «темперамент бойца», и постоянно она с кем-либо грозно «воевала»: бранила ребят за нанесенную ногами грязь, сердито учила новичков заправлять, «как у всех», свои койки, ополчалась на «трубокуров», заметя брошенный мимо пепельницы окурок, а завидев коменданта, непременно останавливала его и, хотя пять раз на дню, немедленно начинала требовать от него «каких полагается» тряпок, дополнительных скребков и приобретения проволочных матов, не уставала попрекать его давно обещанными, но все еще не купленными дорожками, шторками, даже фикусами. В другом месте на нее, пожалуй, сердились бы за это, может быть, даже не стали бы терпеть, но здесь, на шахте, как нигде, умели ценить труд. А Конова вечно была в заботах и хлопотах: прибирала, вытирала пыль, мыла полы, кипятила «титан». Лицо у нее было в крупных морщинах, а выражение его всегда серьезное, строгое, почти суровое. И теперь, освещенное вдруг этой неожиданной улыбкой, оно как бы мелькнуло на миг перед взором Тараса своей несомненной былой красотой — далекой-далекой и тоже, видимо, строгой, что называется, иконописной.
«Ну и греховодница!..» — невольно внутренне усмехнулся Тарас и тут же подумал, что к такому почти аскетическому лицу и в молодости-то, наверное, было не очень легко приложить это веселенькое словцо. И снова та романтическая страничка из биографии старой уборщицы, какой, видимо, в минуту внутреннего умягчения поделилась она с Полей, в которой души не чаяла, а девушка под строгим секретом рассказала в один из самых памятных вечеров Тарасу, показалась ему неправдоподобной, недостоверной, не существовавшей никогда.
— Нечего так на меня глядеть, я не медведь, — уверенно и твердо сказала Конова, видимо не сомневаясь, что она верно проникла в ход мыслей Тараса. — Небось думаешь сейчас, что Конова ваша так старухой и родилась, никогда не была молодой? Была: и молодая была и, люди добрые сказывали, красивая — вроде твоей Поли… Да вот беда: красота-то нашей сестре не всегда впрок!..
— Про Полю теперь нечего говорить, — сухо отрезал Тарас.
— Кому нечего, тот пусть и не говорит, молчит, — не смутилась Конова, — а мне ее, бедняжку, даже очень жалко: совсем ведь девчонка, в людях не разбирается!.. Подозвала ее после твоего отъезда, говорю: «Окончательно ты ведь перестала над головой своей думать: всего через один месяц Тарас вернется, а ты, похоже, собралась менять кукушку на ястреба или уже сменяла?» — «Думала, отвечает, а теперь уж бросила — все равно без толку, в голове какое-то а-ла-ла… Да и, добавляет, бесполезно: сами знаете — сердцу не закажешь!» Вот, похоже, одно это «ала-ла-ла» и получится у них. Не сберег ты, сирота, свою бедную горлинку от этого сокола-сапсана… А девица-то какая: умница, скромница и собой красавица, и, главное, золотой она души девка!