Чтобы отдохнуть от тяжелых, весь день одолевающих его дум, Тарас начал считать ягоды на одном из ближних кустов. Занятие было бестолковое, безрезультатное и… бесконечное, потому что далеко не все ягоды закраснелись и были хорошо заметны, а шевелящиеся на ветерке ветки менялись местами. Тарас сбивался и начинал счет сначала.
Шмель, улетевший было куда-то прочь, видимо, вернулся, зажужжал сердито, резко и неприятно, затем зашипел и заскрипел так сильно, что удивленный Тарас даже приподнялся и торопливо огляделся. Но ничего не увидел. И только когда из раструба улитинского граммофона, картавя и пришепетывая, громко полились слова песни, Тарас догадался, что это не шмель, а видавшая виды граммофонная пластинка брала свой натуженный разбег. А сильный разухабистый тенор уже немилосердно орал через овраг, заглушая и шелест кустов и отдаленную перекличку нескольких громкоговорителей, страшно грассируя при вычурных переходах с низких ног на высокие:
«Не хочет старик расставаться со своими древними пластинками», — подумал Тарас и невольно усмехнулся.
Тенор взмывал все выше, все бойчее, все заливистее:
Потом, когда тенор смолк, граммофон пошипел и поскрипел снова, и над оврагом, уже не взлетая, а как бы плавно скользя, заструился могучий и красивый женский голос, только, пожалуй, чересчур низкого тембра, да излишне стенающий:
Однако вперемежку со всякой наивной чепухой игрались граммофоном и вещи отличные. Тарас закрыл глаза и долго слушал совершенно незнакомые ему старинные мелодии. Чего только не играл в этот вечер горластый ветеран Улитина: и разухабистого «Камаринского», и тягучую грустную песню «Лен и конопель», и разудалые, с притопыванием и посвистом «Ах вы, сени, мои сени», и печальную-печальную песню, такую, что, слушая ее, хотелось плакать: «Под вечер, осенью ненастной…»
Незаметно закатилось солнце, сгустились долгие летние сумерки. Из-за темного конуса терриконика взошла луна, и Тарасу снова отчетливо был виден домик десятника. Улитин не включал электричества, и при неверном лунном свете по-прежнему распахнутые окна чернели еще резче. Тарас глядел на них и отчетливо представлял себе застывшую у граммофона тучную фигуру десятника, не нуждавшегося, как видно, в лучшем, чем луна, освещении, чтобы ставить и проигрывать подряд свою обширную коллекцию пластинок.
Наконец она, видимо, иссякла, и граммофон, похрипев с полминуты на замедляющихся оборотах последней пластинки, совсем смолк, точно грустным вздохом закончил свою нелегкую работу. Невольно глубоко вздохнул и Тарас, снова оставшийся один на один со своими нерешенными мыслями. Где-то далеко неуверенно всхлипнула гармоника, послышались невнятные голоса песельников. Вот зазвучала еще какая-то музыка. Ветерок дохнул покрепче, и Тарасу стало ясно, что это завели на танцплощадке истошную электрорадиолу. Сейчас, наверное, бойкие девчата с шахты «Новая», расфранченные по случаю праздника, успешно отбивают у танцующих девчат с «Соседки» всегда дефицитных на площадке кавалеров-танцоров. «Там же, наверное, сейчас и они», — подумал Тарас. Он хотел было и остановить на этом бег тяжелых для него дум, но не смог. Сразу вспомнилось, что год назад вот так же играла вальсы радиола, старательно шаркали туфлями и полуботинками о жесткий, как терка, асфальт площадки неутомимые танцоры. А он, хмельной от близкого соседства Поли и счастья, гулял с ней по бережку Пологой балки, только чуть-чуть дальше этого места, там, где было вентиляционное устройство, теперь заброшенное, но некогда забиравшее здешний чудесный воздух для старых выработок шахты.