Улитин повел своих спутников в самый дальний, плохо освещенный участок шахтного двора. Пройдя небольшое расстояние квершлагом[7], десятник уверенно повлек их дальше, в какую-то густую черноту.
— Куда же это мы? — невольно вырвалось у Василия, и он даже замедлил шаг.
— А ты думал, мы в старые выработки не штреком попадем, а прямо с неба или с Пологой балки? — отозвался в темноте Улитин.
— Я этого не думал.
— Ну, тогда светите лампочкой под ноги, а поверху тоже поглядывайте, да шеи-то очень не тяните, потому что попадаются тут просевшие верхняки… Головы, головы, ребята молодые, берегите! — договорил он и нырнул первым в чуть-чуть расступившуюся перед его лампочкой густую темноту. — Спички свои не забыли дома оставить? Нет? — крикнул он уже издалека. — Ну, тогда не отставайте!
Этот старый, еще коногонский откаточный штрек с узенькой ленточкой ржавых рельсов посредине сразу же начался с заметного подъема: легко, наверное, здесь было лошадям мчать вагонетки. А коногоны, эти разудалые подземные ездовые, вероятно, всегда пользовались таким уклоном, чтобы «подать» уголек с ветерком, как стремились в свое время их отдаленные собратья ямщики непременно лихо, с посвистом и гиком подкатить к постоялому двору, к почтовой станции или, на худой конец, удивить и разбудить звоном бубенчиков своей бешено мчавшейся тройки какую-нибудь уснувшую, полузасыпанную снегом деревушку в десяток изб. Так по крайней мере думалось сейчас молча вышагивающему за бывалым десятником Тарасу, уже немало наслышанному от старых шахтеров про эту приснопамятную коногонскую лихость.
И боковая и верхняя крепь этого штрека состояла из толстенных осклизлых бревен, но местами и такая неприступная крепость заметно сдавала. Время от времени попадались выдавленные из частокола крепи смятые и даже расщепленные стойки; и тогда два-три рядом находящихся дверных оклада уж не представляли правильной трапеции, а стояли покосившиеся под невыносимой тяжестью, как бы прихрамывающие на одну ногу, но пока еще несущие свою непосильную службу. В таких местах рельсы скрывались под холмиками осыпавшейся породы. Холмики были влажные, уже осевшие, но высота штрека все же сразу заметно уменьшалась. Все чаще и чаще встречались поврежденные бревна и в накате «потолка»: кровля[8] здесь давила и жала со страшной силой.
— Эх, какую матицу раздавило, — невольно приостановился Улитин под особенно толстой надломленной балкой, поднимая свою шахтерскую лампочку повыше. — На внутреннем сучке, должно быть, хряпнула! Еще годика два-три, и без ремонта крепи этот штрек завалило б так, что новый проще пройти… Не приостанавливайтесь, ребята, рты не разевайте зря! Вы — ребята молодые, а от меня, старика, отстаете!
А «ребята молодые» и не думали отставать. Они шли следом, что называется, наступая своему проводнику на пятки, порой явственно слыша в мертвой тишине штрека его шумное дыхание. Даже их, уже основательно привыкших к шахте, будто давил этот старый коногонский штрек своим низким «потолком». «Вот бы сюда новичка…» — бегло отметил Тарас. И тут же вспомнил, как трудно было ему в первые дни работы преодолевать свой страх, с каким нетерпением ожидался всякий раз час подъема на-гора́. Казалось тогда, что невозможно привыкнуть спокойно работать под землей, всегда будет тяготить непроницаемый мрак тесных выработок, тучи угольной пыли, а главное, пугало то, что над головой постоянно нависает чудовищная тяжесть угольных пластов или окаменелой породы — эта громада давила не только на потрескивающую от напряжения крепь, но и как бы на собственное сознание. Все эти страхи, однако, прошли. «Теперь вот я иду штреком оставленным, то есть куда более неприятным, чем те, в которых новичком трясся, от страха, и ничего, и спокоен сейчас вполне!» — с удовольствием думал Тарас.
Затем почему-то снова вспомнились ему (может быть, потому, что споткнулся об искривленный, вышедший из стыка рельс) рассказы старых шахтеров о том, что коногонские лошади, никогда не поднимавшиеся наверх и нередко слепнувшие без света, постепенно вырабатывали в себе привычку опускать на бегу голову. И он опять представил мчавшуюся по этим рельсам коновагонетку: белая лошадь, опустив шею с подстриженной гривой, скачет в своих ременных постромках коротким беспорядочным наметом, а пригнувшийся к вагончику коногон все свищет, гикает, подгоняет ее — старается лихо подкатить к близкому приствольному дворику… «Почему лошадь непременно белая? Вероятно, потому, что это масть преклонного лошадиного возраста — белых молодых лошадей, говорят, не бывает… А думаю сейчас об этой чепухе, конечно, только для того, чтобы не думать о Поле, — внутренне усмехнулся Тарас, беспощадно «расшифровав» собственную хитрость — Но при чем здесь опять… лихие коногоны? Ах да, им, говорят, всегда сопутствовал успех в «делах сердечных», как и шагающему сзади Василию».
7