Улитин помолчал, потом негромко рассмеялся и, осветив лампою потное, пропыленное лицо Василия, с торжествующими нотками в голосе заключил:
— После этого, слава богу, без малого сорок лет гляжу, как уголек рубают и на-гора́ его не по железным трубам, а в обыкновенных вагонетках, а теперь скиповыми подъемниками выдают. И сам его всласть порубал еще горемычным обушком… Потому отбойный молоток-то уж много спустя появился.
— Вы меня не разыгрывайте, я не дурней вас! — сразу же вскипел Василий, не ожидавший такого поворота. — А что ж, скажете, не строят теперь дальних газопроводов?!
— Я тебя, парень молодой, не разыгрываю. Строят!.. Но то дело десятое, ты пресное с кислым не мешай, то разведали в земляных недрах природный горючий газ!
— Ну, уголь, может, еще останется, а нефть-то, конечно, атомные реакторы со временем заменят, — шел на компромисс Василий.
— И нефть навсегда останется, без нее тоже ничего невозможно, — убежденно сказал Улитин. — У американцев тоже небось реакторов-то твоих целая пропасть, а что-то они враз потянулись за чужой нефтью, как подсчитали, что своей собственной всего на десять годков осталось!
— За какой же чужой?
— Очень простой… Газеты надо читать!
— Сами не знаете.
— За средне- и ближневосточной — вот какой!
— Так ее тоже там уже с гулькин нос осталось.
— Нет, опять врешь, сам наобум свои слова бросаешь, на ветер: там запасов нефти на целых сто лет!
Видя, что разговор принимает форму ненужного спора, молчавший все это время Тарас решил вмешаться. Он знал, что в спорах Василий всегда горяч, необуздан, неразборчив, нередко переводит свои бесконечные споры с ребятами в ссору, и, опасаясь, как бы и сейчас не наговорил он влюбленному в свою профессию Улитину дерзостей, громко, но спокойно вставил:
— А что, половину пути до той «коленчатой» просеки, о которой говорили Кужба и инженер Банников, мы теперь уже прошли или нет?
— Больно ты, молодой бригадир, скорый, — с живостью, которую трудно было в нем предположить, поднялся с корточек Улитин. — Скажи «здорово», если хоть около одной трети прошли! Я и так вас, ребята молодые, самым коротким путем веду, так коротко мы ходили только с Банниковым и начальником участка, а с комиссией и грибковедами-то этими приходилось еще дольше туда добираться. И отдыхаем мы здесь всего-навсего считанные десять минут. Цену времени и я знаю, умею им дорожить. Но в этих катакомбах, ребята молодые, тише едешь — дальше будешь!
— Еще не запряг, а уж понукает, — неопределенно буркнул, поднимаясь, Василий.
— Ну-к что ж, пошли? — шагнул и оглянулся через плечо десятник.
— Веди, веди… Сусанин! — догнал и фамильярно похлопал Улитина по плечу Василий.
Кожухов обладал свойством располагать к себе людей. Это был его врожденный «дар», который всегда выручал, но постепенно все больше и больше избаловывал, так как порождал в обращении с людьми легкую уверенность и беззаботную непринужденность. Вот это дешевое убеждение в собственной неотразимости, точно у избалованной ветреной красавицы, ничем не подкрепленное самомнение, уверенность, что все равно его шумным обществом не пренебрегут, постепенно становились все более заметной черточкой в характере Василия. Получался как бы замкнутый круг причин, с одной стороны облегчающих общение Василия с людьми, делающих его внешне парнем хоть куда, а с другой стороны, этот же круг причин мешал настоящему становлению его несобранного характера, делал его все более иждивенческим и беспринципным. Не легко, не просто и не вдруг обуздываются такие люди и коллективом, потому что именно они нередко считаются душой общежития или бригады, порой даже задают тон на массовках. Сами они легковесны, но при желании и нужде быстро втираются в доверие, ловко находят себе не только друзей и подражателей, но и групповое покровительство. Жилось Василию бездумно, нескучно — по земле и под землей он ходил упругой пружинящей походкой здорового двадцатидвухлетнего парня, часто показывая в широкой нагловатой улыбке свои красивые крупные зубы, а черные цыганские глаза его глядели живо и быстро, почти всегда с заметным прищуром, будто еще не смеялись, но уже прицеливались. Василию ничего не стоило нарушить свое слово, ловко «передернуть» сказанное другим, клясться и божиться, утверждая заведомую неправду. И когда его уличали в этом, он не смущался, не оправдывался, напротив — отвечал или беззаботным смехом, или одним из своих многочисленных дежурных афоризмов, вроде «не любо — не слушай, а врать не мешай»; или же в более серьезных случаях, обрушивал на своего противника такую уйму былей и несуразных небылиц, начинал так энергично «обрабатывать» остальных, пока видимость правоты не оставалась за ним. И тогда, несмотря на то, что это была только видимость правоты, он бесцеремонно шел дальше: охотно представлял самого себя в ореоле победителя и даже поборника правды.