А сам Лань Сичэнь был бы счастлив иметь такого…
На этом месте его мысли всегда сбивались. Сичэнь любил своего брата: он отдал свое сердце Ванцзи еще тогда, когда тот был просто А-Чжанем, и дядя впервые показал ему, неимоверно гордому и воодушевленному старшему брату, маленький сверток, из которого выглядывало маленькое беленькое личико с поразительно светлыми глазами. Сичэнь никогда и ни за что не отказался бы от брата, ни на кого не променял его. Он воспринимал как должное и необщительность Ванцзи, и его нежелание обниматься, и то, что как ученик младший брат превзошел старшего. Ванцзи был его любимым младшим братом — это казалось столь же непреложным и незыблемым, как три тысячи правил на Стене Послушания.
Однако в эти ненастные осенние дни, проведенные под бедным, но гостеприимным кровом, Сичэнь впервые в жизни позволил себе подумать, что Ванцзи мог бы быть не единственным его братом. Конечно, родители проводили время порознь, но как-то же они смогли зачать двоих сыновей — так отчего бы не родить и третьего? Или, к примеру, у дяди тоже могли бы быть дети, которые росли бы с ним и Ванцзи…
Впрочем, на этом моменте Лань Сичэнь вынужден был себя одернуть. Из-за того, что отец ушел в затвор, дяде с юности пришлось взять на себя не только учебную часть, но и большую часть работы главы ордена. И воспитание двух маленьких племянников тоже легло на его плечи, хотя дяде на момент рождения Сичэня было меньше, чем ему сейчас! Пытаясь представить себя на его месте, наследник ордена Лань с ужасом осознавал, что он, скорее всего, просто растерялся бы. Дядя же, несмотря на несколько пошатнувшееся здоровье, умудрялся справляться, вот только на собственную личную жизнь времени у него не осталось совершенно. Вместо родных детей он растил племянников, и уж точно не Сичэню попрекать его отсутствием кузенов.
Тем более, что, тщательно все обдумав и взвесив, Лань Сичэнь отдавал себе отчет в том, что в своих фантазиях он нарисовал себе вполне определенного брата. Того, в чьих объятиях он сегодня проснулся, и кого так легко и естественно получилось обнять в ответ. Мэн Яо был в точности таким, каким Сичэнь хотел бы видеть своего младшего брата. Любовь — единственное, что не уменьшается при делении, и Сичэню казалось, что он вполне мог бы подарить ее Мэн Яо, не обделив при этом Ванцзи.
Однако правила ордена были накрепко вбиты в его голову, и оттого Лань Сичэню даже в голову не приходило дотронуться до своего спасителя лишний раз. Не больше, чем требовалось для того, чтобы проверить пульсацию его золотого ядра или течение ци в его меридианах. Пусть Мэн Яо и выглядел открытым и непринужденным, все же они оба — взрослые молодые мужчины, и Сичэню не хотелось, чтобы его душевный порыв выглядел как непристойное посягательство.
Он уже почти смирился с тем, что за собственными руками предстоит следить все тщательнее и тщательнее, когда боги смилостивились над ним и толкнули их с Мэн Яо в объятия друг друга. Лань Сичэнь твердо помнил, что не протягивал рук первым: он, как и положено, во сне держал их сомкнутыми на груди. Но и от Яо никак не возможно было ожидать такой дерзости, а главное — такой силы, чтобы буквально переложить его, Сичэня, в свои объятия.
Утром их неловкость еще держалась, но к вечеру, когда Мэн Яо вернулся с работы, она сама собой сошла на нет. Между ними словно рассосалась последняя преграда, и Сичэнь чувствовал себя рядом с ним так, словно вернулся в детство, в те светлые благословенные года, когда матушка была еще жива, Ванцзи охотно шел в братские объятия, и даже дядя еще не столь сильно закостенел в правилах и запретах.
Их занятия пошли еще живее, хотя это и казалось невозможным. Лань Сичэню, как выяснилось, проще было объяснять, касаясь нужных точек на теле пальцами, а Мэн Яо — вот совпадение! — так проще было понимать, как применять полученные знания на практике. Кто из них первым назвал другого «А-Яо» или «Сичэнь-гэ», вспомнить не удавалось, но это не имело никакого значения. Обоих вполне устраивало взаимное признание.
Быть может, именно поэтому, накрывая однажды вечером на стол — за несколько недель наследник ордена Лань научился готовить что-то весомее чая, — Лань Сичэнь ощущал такой душевный подъем, что не сразу заметил чересчур сосредоточенное выражение на лице Мэн Яо. Однако то, что, без сомнения, усталому и проголодавшемуся после долгого дня другу кусок не лез в горло, не заметить было невозможно.
— Что-то не так, А-Яо? — осторожно спросил Сичэнь. Сам он уже успел попробовать собственную стряпню и мог быть уверен, что дело вовсе не в ней. — Плохие новости?
— Н-нет… — чуть запнувшись в начале, Яо вымученно улыбнулся, и Сичэнь укоризненно покачал головой.
У Мэн Яо были очаровательные улыбки — даже та, которую он натягивал на свое лицо исключительно из вежливости. Однако Лань Сичэню всегда становилось немного грустно, когда Яо пытался улыбаться так ему. Ведь очевидно же, что глаза его оставались печальными, что в них не проскальзывало ни капли того света, который озарял их в тех случаях, когда улыбка Яо шла от сердца. Вот и еще одна разница между его братьями: родным и почти названым. Губы Ванцзи не складывались в улыбку, даже когда ему было хорошо, а Яо улыбался, даже когда ему было плохо.
— Извини, — с искренним сожалением вздохнул Мэн Яо. — Я не пытался ввести тебя в заблуждение. Мне иногда кажется, что эта улыбка буквально приклеилась к моему лицу, но без нее было бы гораздо тяжелее.
— Я понимаю, А-Яо, не переживай, — Сичэнь ободряюще пожал ему кончики пальцев, чем заслужил искреннее тепло в глазах. — Но все-таки, произошло что-то нехорошее?
— Хорошее, — вздохнул Мэн Яо и, упреждая новый укоризненный взгляд, поспешил добавить: — Для тебя хорошее, Сичэнь-гэ. Люди Цишань Вэнь наконец-то обыскали каждый закуток и, убедившись, что тебя здесь нет, ушли из города. Вот уже несколько дней как о них ничего не слышно.
— Это действительно хорошие новости! — оживился Сичэнь.
Он засиделся на одном месте, не имея возможности даже послать о себе весточку. Дядя наверняка сходит с ума от беспокойства, и Ванцзи тоже. Прошло уже столько времени, наверняка защиту Облачных Глубин и восстановили, и усилили. Туда уже можно вернуться, не рискуя больше драгоценными трактатами. Мешочки цянькунь, конечно, вещь незаменимая, но хранить в них хрупкие рукописи все же неслыханное варварство.
Облик Яо, потупившего взгляд и потерянно ковырявшего палочками в плошке с рисом, заставил вернуться с небес на землю. Воодушевление сменилось жгучим стыдом. Лань Сичэнь сам поманил этого прекраснодушного молодого человека новым миром — а вот теперь готов бросить все и сорваться с места.
— А-Яо, — позвал он тихонько и очень мягко. — Пожалуйста, посмотри на меня!
Тот поднял взгляд. На долю мгновения попытался улыбнуться, но тут же, опомнившись, стер со своего лица любезную маску. Без нее этот шестнадцатилетний юноша выглядел взрослее и измученнее. В груди Сичэня кольнуло, словно под сердце воткнули тонкую, безупречно острую иглу.
— А-Яо, — произнес он, тщательно подбирая слова. — Когда я только пришел в себя достаточно, чтобы осознавать, где я и кто мой спаситель, я обидел тебя. Не спорь! Я не понял этого тогда, но понимаю сейчас. Я сказал, что считаю своим долгом отблагодарить тебя… И это было неправильно. Я благодарен тебе: и за спасение, и за кров, и за заботу обо мне. За то, что в эти страшные дни, ты, разбив грозящее мне одиночество, стал мне и другом, и братом. Но пытаться… рассчитаться с тобой за то, что ты хороший человек — это отдает лицемерием.
— Сичэнь-гэ не умеет быть лицемерным, — Яо не улыбнулся, лишь в уголках его губ обозначились два мягких полукруга. — Ни одно из дурных качеств не присуще ему.
— А-Яо слишком добр, — настала очередь Сичэня потупиться, кончики его ушей горели и — наверняка! — полыхали. — Однако теперь я спрошу по-другому. Я хочу тоже сделать что-нибудь хорошее для тебя. Не в благодарность, не перебивай! А потому что у таких хороших людей, как ты, не может быть в жизни только черная полоса. Ты назвал меня старшим братом, и я хочу подарить своему младшему брату радость.