Предисловие
Я встретился в этом произведении с куда более серьезными трудностями, чем в каком-либо другом из моих сочинений. Это, конечно, удивит моих читателей: трудно вообразить себе, что сказка, написанная прозой, могла отнять у меня столько времени. Ведь в том, что касается основной трудности моего повествования — в самом искусстве рассказа, — у меня был надежный руководитель. Сюжет мне дал Апулей, на мою же долю выпала лишь забота о форме, то есть о выборе слов. Довести прозу до известной степени совершенства — не столь уж трудная задача: проза — естественный язык всего человечества. Тем не менее я должен сознаться, что проза всегда давалась мне с таким же усилием, как стихи, а уж в этом произведении и подавно. Я терялся, не зная, какой характер придать моему повествованию. Исторический? Это было бы слишком уж просто. Романический? Но он недостаточно изыскан. Поэтический? Он чрезмерно цветист. Мои персонажи требуют некоторой галантности, но их приключения, во многих случаях сопряженные с чудесами, предполагают тон героический и приподнятый. Применять же в одном месте одно, а в другом — другое недопустимо: единообразие стиля — строжайшее и обязательное для всех правило. Я нуждался поэтому в совершенно новом стиле, который был бы смешением всех вышеназванных. Мне требовалось свести их в одно естественное целое. Этот стиль я искал с величайшим тщанием, а нашел я его или нет, пусть скажут читатели.
Моя основная цель — неизменно нравиться. Чтобы достигнуть этого, я изучаю вкусы нашего века. И вот после долгих опытов я пришел к выводу, что вкус наш тяготеет к галантному и шутливому, и не потому, что мы презираем страсти. Напротив, не находя их в романе, поэме или пьесе, мы жалуемся на их отсутствие. Однако в таком рассказе, как мой, который совмещает чудеса с приятной болтовнею и способен позабавить даже детей, следовало от начала до конца быть игривым, стремиться к галантности и — одновременно — к шутливости. Впрочем, если даже в этом и не было необходимости, то моя натура все равно толкнула бы меня на такой путь, и я охотно допускаю, что не раз сбивался на него вопреки требованиям разума и благопристойности.
Но довольно рассуждать о манере письма, избранной мною; обратимся теперь к самому вымыслу. Здесь я почти все почерпнул у Апулея; говоря «все», я имею в виду главные и самые лучшие выдумки. Мне принадлежат лишь некоторые эпизоды: случай в гроте, история старика и двух пастушек, рассказ о храме Венеры и его создании, описание ада и всего, что случилось с Психеей по дороге туда и после ее возвращения. Тон рассказа тоже мой, равно как все подробности и речи персонажей. Словом, у моего источника я заимствовал лишь сюжет и ход рассказа, но это самое важное, остроумное и лучшее, что есть в повествовании, в котором я, кроме того, изменил целый ряд мест, обращаясь с сюжетом, по своему обыкновению, свободно. У Апулея, например, все прихоти Психеи исполняют какие-то незримые существа. Она не видит своих слуг, хотя слышит их голоса. Но, во-первых, такое одиночество наводит скуку; во-вторых, оно вызывает ужас. Разве найдется смельчак или сумасброд, который дерзнул бы прикоснуться к яствам, появляющимся перед ним сами собой? Я большой любитель музыки, но лютня, играющая без музыканта, заставила бы меня удрать без оглядки. Поэтому у меня Психее прислуживают нимфы: они ее одевают, услаждают приятной беседой, разыгрывают перед ней комедии или иного рода представления.
Было бы чересчур долго — да в этом и нет надобности — перечислять все те места, где я отступаю от своего образца, и объяснять, почему я это делаю. Никакие рассуждения не заставят читателя находить удовольствие в моей книге. Только основываясь на своих впечатлениях, он оправдает меня, какие бы вольности я себе ни разрешил, или осудит, какие бы доводы я ни приводил в свою защиту. Словом, мое произведение следует рассматривать независимо от того, что писал Апулей, а то, что написал Апулей, — независимо от моей книги, то есть положиться на свой собственный вкус.
Еще одно: вместо того чтобы обойти предсказание оракула, приводимое Апулеем в начале приключений Психеи и отчасти образующее завязку повести, я лишь затруднил свою задачу, не сделав это предсказание двусмысленным и кратким, как полагается быть пророчествам, изрекаемым богами. Я довольно плохо справился с обоими этими требованиями, особенно со вторым, заявив, что предсказание оракула содержит в себе также его толкование жрецами, — жрецы не всегда понимают то, что их устами возвещает бог. Впрочем, бог мог с таким же успехом внушить жрецам верное истолкование, как он внушил им самое пророчество, и это соображение тоже могло бы меня выручить. Но не будем вдаваться в подобные тонкости! Каждый, кто захочет вдуматься в суть дела, и без того признает, что ни Апулей, ни я ни в чем здесь не погрешили.