Книга вторая
У преступницы Психеи не хватило духу вымолвить хотя бы слово. Она могла бы кинуться в ноги супругу, могла бы рассказать ему, как все вышло, и если уж не оправдать полностью себя, то по крайней мере переложить вину на двух сестер; во всяком случае, она могла бы молить о прощении, простершись у ног Амура, обнимая их со всеми признаками раскаяния и обливая их слезами. Могла она поступить и по-другому: взять кинжал за лезвие, подать его мужу, обнажить грудь и предложить ему пронзить ее сердце, восставшее против супруга. Растерянность и совесть отняли у Психеи дар речи и способность чувствовать; она замерла на месте и, потупив взор, ждала в смертельной тоске, какова будет ее участь.
Купидон, вне себя от гнева, не почувствовал и половины той боли, какую ему причинила бы эта капля масла в другое время. Он несколько раз метнул бешеный взор на несчастную Психею, а затем, не снизойдя даже до укоров, улетел по воздуху, и дворца не стало. Не было больше ни нимф, ни Зефира: несчастная супруга осталась одна на утесе, полумертвая, бледная, дрожащая и охваченная такой беспредельной скорбью, что она долгое время стояла, устремив взор в землю, не сознавая себя и не замечая полной своей наготы. Ее девичьи одежды лежали у ее ног; она смотрела на них, но не замечала.
Между тем Амур витал в воздухе: он хотел поглядеть, до какой крайности дойдет его супруга, ибо не желал, чтобы она наложила на себя руки — то ли потому, что гнев не вполне заглушил в боге сострадание, то ли потому, что он готовил Психее более долгие муки и более жестокий конец, чем самоубийство. Он видел, как она без сознания рухнула на твердую скалу, и это тронуло его, но не до такой степени, чтобы он позабыл о проступке своей супруги.
Психея пришла в себя долгое время спустя. Первою ее мыслью было броситься в пропасть, но увидев бездну и острия скал, готовые растерзать ее, она несколько раз возвела глаза к луне, озарявшей ее, и сказала:
— О сестра солнца, пусть моя ужасная вина не мешает тебе взирать на меня; будь свидетельницей отчаяния несчастной и окажи мне милость поведать тому, кого я оскорбила, обстоятельства моей кончины, но не рассказывай их тем, кто дали мне жизнь. Ты встречаешь на своем пути много несчастных. Скажи мне, есть ли среди них такой, чье горе было бы страшнее моего? О, высокие скалы, служившие некогда основою дворца, коего я была владычицей, кто бы мог теперь сказать, что природа создала вас для совсем иного употребления?
С этими словами она заглянула в пропасть, и в то же мгновение смерть предстала ей во всем своем ужасе. Много раз порывалась она кинуться в бездну, и столько же раз естественное чувство страха удерживало ее.
— Как горестна моя судьба! — говорила она. — Я хороша собою, молода. Лишь одно мгновение я обладала прелестнейшим из богов — и уже должна умереть! Я сама покончу с собой! Неужели Аврора не озарит больше Психею? Как! Неужели это последние мгновения, дарованные мне Парками[50]? Ах, если бы еще кормилица закрыла мне глаза! Если бы я не была лишена погребения!
Эта нерешительность и порывы к жизни, которые так мучат умирающих, эти метания, от которых не избавлены даже наиболее отчаявшиеся, вели тяжкую борьбу в сердце нашей героини.
— Кроткий свет дня! — восклицала она. — Как трудно прощаться с тобой! Увы! Куда я отправлюсь, когда покину тебя? Милосердные дщери Аида, помогите мне порвать узы, связывающие меня с жизнью, явитесь показать мне то, что я теряю!
Наконец, она собралась с духом, безмерность несчастья подавила в ней остатки любви к жизни, и Психея ринулась в пропасть с таким неистовством и стремительностью, что Зефир, следивший за нею и имевший приказание унести ее в случае, если скорбь толкнет ее на отчаянный шаг, едва успел сохранить ей жизнь. Промедли он хоть мгновение, и Психеи не было бы на свете. Он извлек ее из бездны и направил в воздухе по другому пути, нежели избранный ею: он удалил ее из этих мрачных мест и перенес, вместе с одеждами, на берега реки, которые, будучи необычайно высокими и крутыми, могли быть названы пропастью не менее ужасною, чем та, прежняя.
Обыкновение всех несчастных — видеть вещи в самом мрачном свете. Психея вообразила, что ее супруг, вне себя от гнева, перенес ее на берега этой реки для того, чтобы она утопилась: такой род смерти был более способен удовлетворить его, чем какой-либо другой, потому что он был более медленным и, следовательно, более жестоким; может быть также, что она не должна была осквернить эти скалы своей кровью. Почем знать, не предназначил ли их ее муж для совершенно иного употребления? Это удаленное и недоступное место могло быть любовным убежищем, где сын Киприды, страшась матери, устроил тайный приют для своих возлюбленных, как он устроил его для супруги; поэтому она совершила бы святотатство, превратив в орудие отчаяния то, что должно было служить целям наслаждения.
50