Оттуда они поднялись к жилищу старца по ступенькам и площадкам лестницы, единственным архитектором которой была природа: стиль ее, правду сказать, слегка смахивал на тосканский. Дворцу этому заменяли крышу пять-шесть деревьев поразительной высоты, корни которых ушли глубоко в расселины скал.
Две молодые пастушки, сидевшие там, присматривали за пятью-шестью козами, щипавшими траву шагах в десяти от них, и что-то пряли с такой грацией, что Психея невольно залюбовалась ими. Они были достаточно красивы, чтобы соперница Венеры обратила на них внимание. Младшей было около четырнадцати лет, старшей уже исполнилось шестнадцать. Они приветствовали ее с простодушием, в котором, однако, чувствовался живой ум, и в то же время не без легкого смущения. Но больше всего убедило Психею в их уме восхищение, которое они проявляли, глядя на нее. Психея поцеловала их и сделала им небольшой сельский комплимент, лестно отозвавшись об их миловидности и приятных манерах. Ответом ей был румянец, разом окрасивший их щеки.
— Ты видишь моих внучек, — сказал Психее старец. — Их мать умерла полгода назад. Я воспитываю их с таким старанием, как если бы они не были простыми пастушками. К сожалению, они никогда не покидали этой горы и потому неспособны служить тебе как следует. Разреши им все же отвести тебя в их жилище — ты, наверно, нуждаешься в отдыхе.
Психея не заставила себя упрашивать, она охотно легла в постель. Обе девушки раздели ее, невинными знаками и подмигиваниями выражая при этом, — но так, чтобы Психея не замечала, — свое восхищение прелестями красавицы, способными внушить любовь к ней не только им самим, но и всем на свете. Психея воспользовалась их постелью и возлегла на простыни, переложенные лепестками роз. Аромат этих цветов и усталость, а может быть, иные средства, к которым прибегает Морфей, тотчас же усыпили Психею. Я всегда считал, да и теперь полагаю, что сон есть неодолимая сила: с ним не могут бороться ни судебная тяжба, ни душевная скорбь, ни любовь.
Пока Психея спала, пастушки сбегали за фруктами. Когда она проснулась, ее угостили ими, предложив запить молоком: в этих краях не знали другой еды. Здесь питались по способу первобытных людей; правда, всё подавалось гораздо чище, но изготовлено было самой природой.
Старец спал в выемке, образовавшейся в скале. Постелью ему служила кучка мха, на которой он и расстилал все принадлежности бога Морфея. Другая выемка, более просторная и богаче обставленная, была обиталищем девушек. Множество мелких изделий из тростника и древесной коры заменяли в них обои, плюмажи, фестоны, корзины с цветами. Дверь, ведущая в скалу, служила также и окном, как на наших балконах, и, так как перед нею расстилалась прогалина, она открывала обширный, разнообразный и приятный вид на местность — старец срубил деревья, мешавшие любоваться пейзажем.
Меня затрудняет одно: как описать дверь, служившую также окном и похожую на дверь наших балконов, притом описать так, чтобы деревенский характер ее был сохранен. Я так и не мог уразуметь, как все это было устроено. Достаточно будет сказать, что в этом обиталище не было никакой дикости, хотя вокруг все было диким.
Психея, осмотрев дом, объявила старцу, что хотела бы с ним побеседовать и пригласила его сесть рядом с ней. Он сначала отказывался, ссылаясь на то, что он простой смертный, но затем согласился. Обе девушки вышли.
— Тебе нет смысла, — сказала наша героиня, — скрывать от меня свое истинное положение. Ты не всю жизнь был рыболовом и говоришь правильнее, чем человек, имевший дело лишь с рыбами. Не может быть, чтобы ты не знал свет и не беседовал с вельможами. По происхождению ты много выше того, чем кажешься: твое обращение, разговор, воспитание, какое ты дал внучкам, даже сама опрятность этого жилища ясно говорят мне об этом. Прошу тебя, дай мне совет. Еще вчера я была счастливейшей женщиной в мире. Мой муж был влюблен в меня, он считал меня красавицей, а муж мой — бог Амур. Теперь он не желает больше, чтобы я была его женою; он не позволил мне даже стать его рабыней. Я несчастная бродяжка, которая всего боится: малейший ветерок внушает мне ужас, а еще вчера я повелевала Зефиру. При моем утреннем туалете присутствовало сто самых красивых и самых искусных нимф, они были счастливы услышать от меня хоть слово и, отходя от меня, целовали край моей одежды. Поклонение, забавы, театральные зрелища — во всем этом у меня не было недостатка. Стоило мне чего-нибудь пожелать, как мое желание тотчас же исполнялось, даже если желанный для меня предмет находился на краю света. Мое блаженство было так велико, что я уже не замечала ни новых нарядов, ни новых удобств. Я утратила все эти блага, утратила их по своей собственной вине, без всякой надежды когда-либо их вернуть: Амур слишком сильно разгневан. Я не спрашиваю тебя, перестану ли когда-нибудь его любить: это невозможно; я не спрашиваю тебя также, перестану ли жить, ибо избавиться от страданий мне запрещено. «Остерегись, — сказал мне мой муж, — посягать на свою жизнь!» Вот на какое существование я обречена: мне запрещено даже положить конец моей жизни. Увы, не сметь отчаиваться — это предел отчаяния. Но если я все же решусь на отчаянный шаг, какая кара ждет меня после смерти? Что ты мне посоветуешь? Влачить ли мне жизнь в вечной тревоге, страшась Венеры, ежеминутно боясь попасть на глаза слугам ее ярости? Если я окажусь в ее руках, — а это неминуемо случится, — она обречет меня на бесчисленные муки. Не лучше ли мне уйти в мир, где она лишена всякой власти? В мои намерения не входит вонзить в себя кинжал: боги да не допустят, чтобы я так ослушалась Амура! Но если я буду отказываться от пищи, если я позволю излить на меня свою ярость аспиду, если я случайно найду аконит и положу крупицу его себе на язык, велика ли будет моя вина? Неужели мне запрещено даже умереть от печали?