Гида усмехнулась, потом продолжила:
– Прости. Ты небось все в толк не возьмешь, о чем речь. Я просто чуток разволновалась, завелась от всех этих воспоминаний. – Большими пальцами она поправила отвороты халата, вновь возвращаясь к собеседованию с соискательницей места. – Однако неплохо бы, чтоб ты и о себе рассказала – Джуниор, правильно? Да?
– Н-ну, типа…
– Ну вот, Джуниор. Ты сказала, что сумеешь делать все, что мне нужно, значит, ты, видимо, работала где-то прежде. Если ты собираешься помогать мне с моей книгой, мне надо знать…
– Слушайте, миссис Коузи. Я умею читать, умею писать, о'кей? Соображалки у меня на это хватает. Хотите, чтоб я писала, чтоб я печатала? – сделаем! Чтоб причесала вас? – в лучшем виде! Чтобы помыла в ванне? – так помою же! Мне нужна работа и нужна крыша над головой. Я ж говорю, миссис Коузи, я то, что надо! Что доктор прописал, как грится! – Тут она подмигнула, и ошарашенная Гида на миг почувствовала нечто вроде горечи, как если у тебя что-то прямо из рук выхватят или будто волна вдруг унесет приглянувшуюся ракушку. Должно быть, этот острый тоскливый промельк и побудил ее, склонившись к самому лицу девушки, прошептать:
– Ты секреты хранить умеешь? – спросила и затаила дыхание.
– Да лучше всех ваших прежних знакомых! Гида перевела дух.
– Потому что в этом деле все очень личное. Никто не должен ни о чем – ни сном, ни духом. Вообще никто.
– В смысле Кристина?
– В смысле вообще никто.
– Берусь!
– Ты даже не спросила, сколько будешь получать.
– Я берусь за эту работу. А платить вы будете. Мне прям сейчас начинать или завтра с утра?
Медленные, ритмичные шаги забухали по коридору.
– С утра, – проговорила Гида. Она произнесла это шепотом, и вышло серьезней некуда, будто выстрел.
Явилась Кристина с подносом. Вошла, не постучав, не проронив ни слова. Поставила поднос на секретер, у которого лицом к лицу сидели Гида и Джуниор, и вышла, ни разу ни с кем даже взглядом не встретившись.
Гида приоткрыла горшочек и вновь накрыла крышкой.
– Вот ведь! Лишь бы досадить мне, – пробормотала она.
– А на вид так очень даже аппетитно, – сказала Джуниор.
– Ну и ешь тогда, – приказала Гида.
Насадив на вилку, Джуниор отправила в рот креветку и застонала:
– М-ммм, вкуснотища! Она и впрямь знает, как надо готовить!
– Да уж – знает: ведь не ем я всяких этих раков.
На втором этаже навязчивых излишеств, какие бросались в глаза на третьем, не было в помине. Был коридор, две скромные спальни, что-то вроде кабинета и ванная размером во всю ту комнату над ней, где Джуниор потратила два часа, пытаясь разгадать, что на уме у женщины, ставшей теперь ее начальством.
Процесс не должен был длиться так долго, но вкус горячей домашней пищи отвлек ее, и она обо всем забыла. И только доедая вторую порцию, начала всматриваться, пытаясь разглядеть одно лицо под другим, и вслушиваться, доискиваясь истинного смысла разговора. А то, что Гида вытворяла вилкой, в конце концов вовсе отвлекло Джуниор от еды. Прижав вилку большим пальцем к ладони, та накалывала лист бостонского салата, возила им в масле и уксусе, протыкала оливки, поднимала зубцами колечки лука и все это опять роняла, снова и снова, не переставая болтать и ничего не съедая. Впрочем, Джуниор больше смотрела на руки хозяйки, чем на то, что она ими делала, – маленькие и гладкие, как у ребенка (только в одном месте шрам), они слегка выворачивались ладонями в разные стороны на манер плавников. Это что, артрит? – гадала Джуниор. Потому старуха и не может сама писать книгу? Или еще какая-нибудь старческая болезнь? С памятью, во всяком случае, у ней явно не все в порядке. Еще перед тем как принесли еду, Джуниор отметила про себя перемену в тональности речи Гиды, этакий медленный дрейф из класса в девчоночью раздевалку, из кабинета директора в бар по соседству.
Лежа под одеялом в кровати, которую отвела ей Гида, Джуниор зевала, борясь со сном, – пыталась осмыслить впечатления, собрать их воедино. Понимала, что ела слишком много и слишком быстро, как в первые дни в исправительном приюте, когда еще не научилась растягивать еду наподольше. И так же как тогда, уже опять хотела есть. Аппетиту не удивлялась: он всегда присутствовал, но чтоб такой неукротимый – надо же! Перед тем, наблюдая за сероглазой Кристиной, когда та чистила креветок, она держала его в узде, быстренько сообразив, что к прислуге, которая занимается готовкой с двенадцатью бриллиантовыми перстнями на пальцах, полезно (или даже необходимо) немножко подлизаться, подъехать исподволь. Не укрылась от нее и некоторая злобность Кристины, но и это она приняла с ходу, считая таковую положенной по рангу любой надзирательнице, естественной ее защитой; это не страшно, думала она, немного лести, немного нахальства, и я найду в ее броне трещину. Однако, до отвала набив живот нормальной человеческой едой после того, как много дней приходилось промышлять мелким воровством и отбросами, она позволила себе расслабиться, втянуть внутрь все усики и щупальца. Да черт с ней с осторожностью, когда такое счастье – засыпать одной, в тишине, да и в полной темноте наконец-то! Что в помещении, где спишь, просто нет унитаза, уже само по себе потрясно! Жутко хотелось помыться, но не тут-то было, с этим вышел пока что облом. Когда Гида сказала, что погода чересчур скверная, автовокзал далеко и почему бы тебе не переночевать здесь, а за пожитками и завтра, мол, съездить не поздно, – Джуниор размечталась: вот, посижу сейчас, отмокну в настоящей ванне, наедине с ароматным куском цветного мыла. Однако вода, с шумом бежавшая по трубам наверху, до ванной второго этажа не добегала, так что из крана послышался лишь тихий вздох. Стало быть, тут Гида ее опередила, ну что ж, зато Джуниор вволю порылась в чулане – нашла там солдатскую каску, банку томатной пасты, два твердокаменных мешка сахара, крем для рук Джергенса, банку сардин, бутылку из-под молока, по горлышко набитую ключами, и два запертых чемодана. Попыталась было взломать их, однако плюнула, стала раздеваться. Помассировала себе ступни и залезла под одеяло, так и не расставшись с многодневной грязью.
Сон опустился так быстро, что, уже смутно себя сознавая, она ощутила нечто новое и незнакомое – чувство безопасности. Будто слабенький такой выдох облегчения, как в первые дни в исправиловке, когда ночь каждый раз пугала: в засаде таились вставшие на хвосты змеи с коротенькими ножками; высовывали тонкие зеленые язычки, поджидали, чтобы она свалилась с дерева. Бывало, что под нижними ветвями угадывался некто, стоявший от змей поодаль, и хотя ей не видно было, кто это, само его присутствие несло спасение. В результате с кошмарами она справилась, научилась ими даже управлять – все пыталась заглянуть в лицо незнакомцу. Это ей так и не удалось, и в конце концов он исчез вместе со стоящими на хвостах гадами. И вот ведь надо же – теперь она спит и во сне чувствует, что ее поискам, кажется, пришел конец. Портрет, висящий над кроватью новой начальницы, – вот чем они завершились. Красавец мужчина с подбородком плакатного десантника и ободряющей улыбкой, которая сулит многие лета горячей вкусной еды; к тому же его добрые глаза обещают, что он будет крепко держать девчонку на плече, пока она не натырит яблок сколько душе угодно, и даже с самых верхушечных веток.
2
Друг
Вайда установила гладильную доску. Поди разбери, почему всем, кроме «базисного персонала» – то есть врачей, медсестер и лаборантов, – больница отказала вдруг в услугах прачечной? И теперь уборщики, работники пищеблока и те же санитарки вроде нее должны сами себе стирать и гладить халаты, отчего в памяти оживает консервный завод, с которого когда-то ее вызволил Билл Коузи, – тогда впервые в жизни она получила работу, на которую положено ходить при чулках. В больнице она тоже, конечно, в чулках ходит, но в белых и толстых. Не то что те тоненькие, женственно-прозрачные, какие приветствовались за стойкой портье в отеле Коузи. Да и платье требовалось приличное, в котором и в церковь прийти не стыдно. А за то, чтобы у нее были еще два платья на смену, заплатил сам Билл Коузи: вдруг постояльцы примут единственное платье за униформу! Вайда думала, что он вычтет стоимость этих платьев у нее из жалованья, но он не стал. Любил делать так, чтобы его любили. «Гулять так гулять», – говаривал он. Эти слова стали девизом его курорта, его напутствием каждому гостю: «Гулять так гулять, но чтоб по эту сторону закона!» Воспоминания Вайды о работе в гостинице мешались в ее сознании с картинками из детства, когда в отель по многу раз приезжали люди с громкими именами. Даже перебои в обслуживании, связанные с несчастными случаями, когда кто-нибудь тонул в море, не отбивали у них охоты остаться сверх изначально оговоренного срока или вернуться на следующий год. Всё ради лучезарной улыбки хозяина и всеохватного гостеприимства, которым славился отель Билла Коузи. Его заразительный смех, всегда распахнутые объятия, его инстинктивное понимание нужд постояльцев сглаживали любые шероховатости, любые ляпы – от достигшей чужих ушей ссоры в среде персонала или каприза чьей-нибудь властной жены (тупой как пробка) до мелкой кражи и сломавшегося вентилятора на потолке. Шарм Билла Коузи и кухня Л. побеждали. Когда фонарики, окружавшие танцплощадку, качались под океанским бризом; когда оркестр воодушевлялся и появлялись дамы, одетые в муар и шифон и благоухающие жасмином; когда мужчины в элегантных туфлях и полотняных брюках с безупречными стрелками пододвигали женщинам стулья, чтобы сесть с ними колено к колену за крошечный столик, – разве могла что-нибудь испортить отсутствующая солонка или фраза, произнесенная поблизости чересчур резким тоном! Пары кружились, качались под звездами, не возражая и против долгих перерывов между танцами, потому что от океанского бриза они делались еще добрее и счастливее, чем от выпитых коктейлей. Ближе к ночи, когда те, кого не прельщала игра в вист, обменивались хвастливыми россказнями в баре, а разгоряченные парочки норовили раствориться во тьме, на площадке оставались лишь самые заядлые из танцоров и начинали откалывать коленца лихие до непристойности, причем музыканты каждому такому па придумывали свое ядреное название – специально, чтобы управлять толпой, одновременно смущая и подстегивая публику.