Вайда считала себя женщиной практичной – хотя и добросердечной, но здравой, настроенной всегда скорей скептически, чем мечтательно. Однако те девять лет, которые она отсчитывала от рождения единственной дочери Долли в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, вспоминались теперь как сплошное безоблачное счастье. Уже тогда развал шел полным ходом, но это скрывали, пока была еще возможность скрывать. Потом Билл Коузи умер, а его девки у гроба передрались. И в тот раз, как всегда, порядок восстановила Л. Склонилась к ним, два слова сквозь зубы процедила, и они замерли. Кристина закрыла складной нож; Гида подобрала свой дурацкий чепчик и перешла на другой край могилы. Так они и стояли – одна справа, другая слева от гроба, причем их лица, такие же разные, как мед и сажа, казались одинаковыми. Тут ненависть и там тоже. Она выжигает в человеке все, так что, каковы бы ни были ее причины, твое лицо становится точь-в-точь как у твоего врага. После этого уже никто не сомневался, что вся гульба кончена и бизнес столь же мертв, как его хозяин. Если и были у Гиды поползновения возродить его в том виде, как было, когда Вайда маленькой девчушкой жила в бухте Дальней, она сразу поняла их обреченность, потому что Л. в тот же день уволилась. Из кучи цветов на гробе она вынула одну лилию и больше не переступала порог гостиницы, даже вещи не пришла забрать – не взяла ни поварской колпак, ни белые парусиновые тапки. Прямо от кладбища в воскресных туфлях на двухдюймовых каблуках прошла пешком до бухты Дальней, отодрала доску, которой была заколочена дверь материной лачуги, и поселилась там. Гида старалась, делала, что было в ее силах, чтобы держать бизнес на плаву, но шестнадцатилетний диск-жокей с одной магнитофонной декой привлекал лишь местную молодежь. Ради него разве поедут в этакую даль люди с настоящими деньгами, разве станут бронировать номера, чтобы слушать всякие тру-ля-ля, которых и дома навалом; очень-то надо им толкаться на открытой площадке среди тинейджеров, заплетающимися ногами изображающих танцы, известные им разве что понаслышке. Особенно если кухня, сервис и постельное белье – лишь пародия на ту изысканность и элегантность, каковая теперешним постояльцам не нужна, да и непонятна.
Вайда возила носиком утюга вокруг пуговиц, вновь и вновь поражаясь мужскому скудоумию: какой кретин сделал эту прорезь в металле, неужто полагал, что его придумка в самом деле окажется полезной! Должно быть, тот самый дурень, который решил, что стограммовый утюжок лучше, чем тяжелый чугунный. Легче – это конечно, но он не способен выгладить то, что действительно в этом нуждается, гладит разве что мелочи, на которых морщины можно распрямлять и мокрой рукой: футболки, полотенца, дешевые наволочки. Но не такой вот толстый полотняный халат с двенадцатью пуговицами, четырьмя карманами и воротником, скроенным не абы как, это вам не просто ленивое продолжение лацканов. Значит, вот чего она в жизни сподобилась!
Что с работой в больнице ей крупно повезло, Вайда, конечно, понимала. Хотя платили не очень щедро, но именно эти деньги помогли ей наполнить дом звуками тихих услужливых звоночков: вот звякнул таймер микроволновки, а это завершилась программа стирки, включился отжим; а ну-ка, ну-ка, хозяева, осмотритесь: что-то у вас дымится, да и трубка телефона не повешена. Зажигаются и гаснут огонечки, когда варится кофе, поджариваются тосты, греется утюг. Но это крупное везенье не мешало ей тосковать по той, другой, давнишней работе, которая приносила меньше денег, но больше удовлетворения. Курорт Коузи был не просто центром развлечений – то был своего рода дискуссионный клуб и тихое прибежище, где люди могли поспорить о насилии в городах, об очередном убийстве в Миссисипи, могли поговорить о том, что в связи с этим они намерены делать помимо того, чтобы смотреть на подрастающих детей со скорбной обреченностью. Тут начинала играть музыка, вселяя веру, что у них получится – они сумеют все превозмочь и выжить.
Отдать ей должное, держалась крепко – Гида эта самая. Должное, но не сверх того: помогла называется! – вместо денег дала одной пострадавшей от наводнения семье рваные полотенца и простыни. Коузи был еще жив, до физической его кончины оставалось несколько лет, он лишь состарился и потерял интерес ко всему, кроме Ната «Кинга» Коула [7] и «Дикой индейки» [8], а Гида уже всюду совала нос, командовала, прямо как Скарлетт О’Хара [9], только при этом дура набитая: советов не слушала, верных людей увольняла, брала на работу черт-те кого и собачилась с Мэй, которая и впрямь грозила перекрыть ей кислород. При живом Коузи она не могла уволить невестку, почти что падчерицу хозяина, хоть он и пропадал чуть не каждый день на рыбалке, а по ночам чаще всего веселился с подвыпившими приятелями. Ведь вот же до чего дошло: солидный, импозантный мужчина сдал все позиции враждующим друг с дружкой женщинам и позволил развалить все, что он построил. И как только им это удалось! – поражалась Вайда. Как могли они напустить полный отель шпаны, нечисть какую-то, голь перекатную, поденщиков с консервного завода, а эта публика и полицию на хвосте приволокла. Вначале Вайду подмывало возложить вину за теперешнюю, потрепанную клиентуру на Мэй с ее клептоманией, да и поденщики эти черт знает что только не тащили домой из отеля, но Мэй и раньше подворовывала, еще когда Вайда у них не работала, задолго до того, как уровень гостей опустился. Надо сказать, что она столкнулась с этой привычкой Мэй в первый же день, едва приступив к работе. Как раз регистрировалась приехавшая из Огайо семья из четырех человек. Вайда открыла книгу прибытия. Дата, фамилия и номер комнаты аккуратно впечатаны слева; справа место для подписи постояльца. Вайда протянула руку к мраморной подставке под авторучку, но ручки ни там, ни где-либо поблизости не оказалось. В недоумении она все перерыла в столе. Как раз когда она протягивала главе семейства карандаш, появилась Гида:
– Что-о? Почему вы даете ему карандаш?
– Ручка куда-то делась, мэм.
– Не может такого быть. Поищите как следует.