Поздняя ночь, начинаетъ свeтать; чуть зеленeетъ на востокe и тихими массами стоятъ деревья и старая церковушка внизу. Тотъ же балконъ,
Рыжiй и Графъ.
Графъ.
Какъ стало тихо! Всe ушли, всe спятъ теперь, только мы съ тобой здeсь. Я люблю ихъ всeхъ очень, но сейчасъ радъ, что они ушли. Намъ вдвоемъ лучше. Правда?
Рыжiй.
Правда, милый.
Графъ.
Какъ смeшно, былъ «балъ», хохотали, шумeли… какое это все ужасно маленькое передъ тeмъ, что внутри. А на самомъ дeлe — много. Если правду говорить, лучше бы даже намъ было… быть вдвоемъ на праздникахъ… этой любви. Да, идутъ годы, и внутри, какъ верстовые столбы, встаютъ эти вeхи… нетлeнные, чудесные памятники. Такъ и этотъ день… онъ остался въ насъ, какъ гигантскiй букетъ, опьяняющiй, сладкiй, — пожалуй что гибельный.
Рыжiй.
Это правду Равенiусъ говорилъ о любви. Вeрно — живешь и любишь, и вeчно ждешь — когда же? Когда придетъ? А я тебe такъ скажу: вотъ съ тeхъ поръ, какъ я стала любить, мнe совсeмъ и не страшно. Ничего мнe не страшно, даже умирать. Говорю передъ тобой какъ передъ богомъ — ты вeдь и есть мой земной богъ: еслибъ пришли сейчасъ и сказали: умри, Рыжiй, и никогда ты больше не увидишь солнца, земли, деревьевъ, ‑ я бы отвeтила: ну, что же, приходите, берите меня. Потому что такая большая моя любовь, такая…
(Припадаетъ къ плечу Графа и не можетъ больше говоритъ).
Графъ.
Вeрно, мой Рыжiй, такъ. Я и самъ такъ-то думаю. Да и раньше насъ думали такъ же: любовь и смерть. Старо и вeрно. Чeмъ дивнeе, возвышеннeе, тeмъ ближе къ тому… откуда всe мы родомъ. И чeмъ пьянeе, тeмъ печаль горше… Вотъ мы живемъ съ тобою… нeжно любимъ, и миллiоны существъ любятъ другъ друга, ‑ и навсегда, навсегда мы потонемъ. Да, смерть не страшна, но какая въ ней печаль! Подумай, черезъ двадцать, тридцать лeтъ мы умремъ, умрутъ наши друзья и Равенiусъ милый, бeдный Равенiусъ, и одинаково черезъ двадцать слeдующихъ лeтъ забудутъ наши имена «сотрутся надписи на могильныхъ плитахъ». И отъ насъ на землe не останется ничего!
Рыжiй.
Милый, а любовь наша? Развe можно ее уничтожить? Нeтъ, нeтъ, нашу любовь ничeмъ не вычеркнешь, вeчно она будетъ жива. Развe можетъ она умереть? Пусть мы умремъ, и отъ насъ ничего не останеться, а можемъ мы и родились-то только затeмъ, чтобы такъ вотъ любить, любить до изступленiя.
Графъ.
Рыжiй, Рыжiй, конечно, во что же вeрю — только въ одно, въ любовь нашу.
(Приникаютъ другъ къ другу тeснeе и такъ стоятъ въ самозабвенiи, безъ словъ. Далеко, смутно шумитъ городъ; полосы восхода розовeютъ: и до самаго неба все тихо).
Рыжiй (шопотомъ).
Слышишь? Какъ сейчасъ все молчитъ? Вотъ слушай, я… вотъ говорю тебe какъ передъ Богомъ (Рыжiй крестится, губы у ней дрожатъ). Что бы тамъ ни было… только, когда ты умрешь, если такъ выйдетъ, что ты раньше меня… я сейчасъ же… съ тобой, слышишь? Я ничего не боюсь!
Графъ.
Слышу, ребенокъ мой, вeрный мой ребенокъ. Богъ мой, мнe трудно говорить, ‑ да, да. Мы будемъ вмeстe въ ту минуту, мы не будемъ разлучаться, мы пойдемъ вмeстe… Рыжiй, мой Рыжiй, мы будемъ выше смерти…
Рыжiй.
И тамъ, куда мы попадемъ, намъ скажутъ: бeдные ребенки, они такъ другъ друга любили, что не захотeли разставаться даже передъ смертью. А если кто-нибудь вздумаетъ гнать, я скажу: гоните одного Рыжаго, дайте зато Графу моему, примите его! (Задыхается отъ слезъ).
Графъ.
Милый, мой милый безконечно, и никто насъ не погонитъ, мы сгоримъ вмeстe и вмeстe воскреснемъ!
(Такъ, обнявшись, затуманенные, стоятъ они долго на балконe. Рыжiй наклоняетъ голову, Графъ цeлуетъ ее въ свeтлый затылочекъ. Потомъ, будто очнувшись, они приходятъ въ себя и долго, не отрываясь, смотрятъ другъ другу въ глаза).
Графъ.
Значитъ, навсегда.
Рыжiй.
Навсегда.
(Онъ беретъ ее за талiю и медленно они входятъ черезъ балконную дверь въ комнату. Дверь завторяется и въ стеклe ея играютъ розовые отблески зари).