За обедом он почти открыто сказал маме, что мы давно нравимся друг другу, с той самой минуты, как впервые встретились на факультете, и ему трудно было так долго со мной не видеться, к тому же он беспокоился, здорова ли я. Поэтому он и приехал. Я кивала со смущенной улыбкой и поймала мамин взгляд, означавший: как ты могла подцепить такого нахала!
Тут мне пришла в голову мысль, которая, несомненно, должна была нарушить планы великого артиста. Когда мстишь, очень приятно наблюдать за реакцией потерпевшего. Я сказала маме и брату, что мне надо сегодня же ехать вместе со Стефаном — оформить на факультете документы в связи с эвакуацией. И что, в сущности, из-за этого Стефан и прискакал из Софии. Теперь наступила его очередь утвердительно кивать головой, и он делал это весьма успешно, вообще он был неплохо подготовлен к своей работе.
После обеда, прихватив мешок картошки, брынзы и яиц, мы со Стефаном сели в автобус и к вечеру были в Софии.
Две чердачные комнатки встретили меня ледяным февральским холодом. Оконные стекла заросли инеем, не было ни электричества, ни воды. Я села, чтобы перевести дух, — я здорово устала. Со Стефаном мы расстались, едва сойдя с автобуса, он только шепнул мне — ведь мы уже снова не были знакомы, — что придет на другой день, и ушел, даже не подумав о том, как я дотащу до дому мешок с картошкой. Но к этому времени я уже перестала оценивать его поступки с точки зрения нормальных человеческих отношений и, не отдавая себе в этом отчета, вошла в его особый мир. Там действовали свои законы, пока еще мне неизвестные, но я готова была их принять и старалась постичь их с какой-то мучительной радостью.
Я затопила печку; теперь надо было где-то найти воду. Квартал наш почти опустел, посоветоваться было не с кем. Владельцы нашего дома тоже эвакуировались. Я вышла на улицу, надеясь встретить кого-то, кто бы знал, как жить в этом покинутом, замершем под грязным снегом и пылью разрушений городе.
Жили мы тогда на улице Велико Тырново, в одном из лучших кварталов Софии. Домишко был старый, уцелевший вместе с еще несколькими такими же меж новых зданий. Старые дома стояли среди садиков, и этой зелени и спокойствию не было цены. Тогда, как, впрочем, и теперь, на нашей тихой улочке размещалось несколько посольств, перед которыми день и ночь дежурила охрана. Считалось, что это квартал не просто богатый и потому «социально спокойный», но и хорошо охраняемый. Поэтому, разумеется, подпольщики и остановили свой выбор на нашей квартире. Она не вызывала подозрений именно потому, что квартал хорошо охранялся.
Мне попался старик, с трудом тащивший ведро с водой. Он объяснил мне, что вода есть в пруду на Докторском сквере. Я взяла ведро и отправилась туда. Прудик затянуло льдом, но у берега лед был сломан, и все собаки, кошки и люди, оставшиеся в нашем квартале, пили эту грязную воду. Я потащила обратно полное ведро, и то еще мне повезло, что мы жили в конце улицы, ближе к скверу. В комнате печка гудела вовсю. С того времени горящая печь всегда вызывает у меня ликование. Я наполнила водой две большие кастрюли и поставила их кипятить. Потом перелила воду, чтобы отделить осадок, и теперь была готова к встрече гостей — я могла бы напоить их и накормить вареной картошкой, маслом и брынзой. Именно так я и поужинала в этот первый вечер — горячей, только что сваренной картошкой, разломанной пополам, с маслом, которое быстро на ней таяло, и с душистой травкой. Если к тому же положить в рот кусочек брынзы, получается исключительное блюдо. Эти маленькие радости того времени будут жить во мне всегда, потому что именно тогда я научилась их ценить, и тот первый вечер положил для меня начало новому восприятию жизни: в этой жизни вареная картофелина, кусок брынзы и ломоть хлеба стали одновременно радостью и средством существования. Я думаю, что позже в моей жизни было слишком мало переживаний такого рода, а значит, мало самых простых и потому настоящих радостей.