При свете керосиновой лампы я долго лежала, испытывая чувство огромного удовлетворения. И это было странно, потому что я находилась в весьма неустойчивом положении и, хоть я и не сознавала, какой опасности подвергаю, попросту говоря, свою жизнь, все-таки мне было ясно, что со мной может произойти и что-то плохое. Но именно потому, что у этого плохого не было четких контуров, к тому же каждый убежден, что, попади он даже в авиационную катастрофу, все равно он как-нибудь да останется жив, да и позже я видела не раз, как смертельно раненные или безнадежные больные до последнего мгновения верили, что не умрут, — так вот благодаря этой величайшей способности человека не думать о смерти я и лежала тогда усталая и довольная собой, в радостном предвкушении завтрашнего дня. А завтрашним днем для меня был так называемый Стефан, который должен был явиться из какого-то другого мира и придать моей неясной радости конкретный характер. Таким было, откровенно говоря, мое вполне девчоночье состояние, но это совсем не значит, будто я не была способна воспринимать политическую сторону событий и делать то дело, которое я и делала позже, с необходимой для этого ненавистью. Настало время употребить и это слово, хотя я не хотела бы опережать события. Это слово может испортить мой рассказ о первом дне, проведенном со Стефаном, но оно нужно мне как грозное напоминание, хотя речь идет о еще безмятежной первой ночи моей новой жизни.
На следующий день никто не пришел. Я не смела выйти из дому, чтобы не пропустить гостя, которого с таким нетерпением ждала. Да и идти было некуда. Едва ли кто-нибудь из моих подруг остался в Софии. Кино не работали, а гулять одной по заснеженному и погруженному в туман городу было бессмысленно. Разумеется, я не исключала возможности гулять не в одиночку, а в обществе таинственного Стефана, я даже представляла себе, как мы вдвоем идем в сквер и играем в снежки, снежок попадает мне в глаз, он краснеет, а Стефан, встревоженный, суетится около меня и даже предлагает мне поцеловать глаз, чтобы все прошло, а я долго отказываюсь, но наконец соглашаюсь — только глаз! Вот такие штуки я себе напридумывала. Может быть, я несознательно сочиняла эти глупости, совершенно невозможные для человека, подобного Стефану, именно потому, что начинала бояться, что он не придет уже никогда. Стало смеркаться. Мне давно надоело чистить остывшую картошку и уныло жевать ее, уткнувшись во «Всадника без головы». Я прекрасно помню обложку этой книги — всадник, разумеется, без головы, но мне все казалось, что человек без головы не может так выглядеть, что художник допустил какую-то ошибку, а теперь я думаю, что тут нужна немалая смелость — взяться рисовать человека без головы. Но шутки шутками, а мне действительно в тот вечер было грустно и даже, помню, меня начали пугать шумы. Сперва я прислушивалась, чтобы не пропустить появления Стефана, потом ночные шорохи безлюдного города стали казаться мне страшными и таинственными, пока я не поняла, что это кошки, которым приближающаяся весна, несмотря на войну и разрушения, несла обычные заботы.
Около десяти часов, когда я читала, как этому злодею привиделся в пустынной прерии всадник без головы, в дверь комнаты постучали. Сердце у меня чуть не выпрыгнуло от испуга — кто мог войти в запертый дом, да еще так, что я не слышала! Я не отозвалась — у меня просто не было сил, — но дверь открылась, и вошел Стефан. Тогда я выкинула номер — бросилась к нему и обняла его трясущимися руками, что было, может быть, единственным случаем в истории, когда жертва искала защиты у того, кто ее напугал. Вероятно, я поставила моего конспиратора в трудное положение, заставив и его обнять меня и успокаивать. Он гладил меня по голове, подвел к постели, усадил, потом подошел к окну проверить светомаскировку, прикрутил фитиль керосиновой лампы и только тогда объяснил, что вошел с помощью «подручных средств», чтоб не стучать и не поднимать лишний шум. Под конец он счел нужным очень сухо передо мной извиниться.
Вспышка моей нервозности и страха, видимо, произвела на него неприятное впечатление. Он долго молча сидел у стола, делая вид, будто о чем-то думает, и я чувствовала, как он время от времени посматривает на меня. Я предложила ему картошки с маслом и брынзой, и он согласился. Ел он тоже молча, глядя перед собой без всякого выражения. Лицо у него было небритое, осунувшееся... Но нервы у него, должно быть, были крепкие, если он не замечал моего состояния. Впрочем, теперь я уверена, что он делал это нарочно, это был единственный способ меня успокоить — еще чуть, и я бы расплакалась. Постепенно я и в самом деле пришла в себя, руки у меня перестали дрожать, и, наверное, вид у меня стал более человеческий, потому что он взглянул на меня два-три раза и рассмеялся. Так же тихо и беззвучно, как первый раз, когда в ту новогоднюю ночь мальчики и девочки накинулись на абрикосовую водку, но не насмешливо, а ласково, и я тоже улыбнулась, даже засмеялась вслух и подошла к нему, потому что мне страшно захотелось до него дотронуться, хотя бы до его руки. Но я этого не сделала. Не от застенчивости, а просто это было бы совершенно необъяснимо. Мне хотелось до него дотронуться, но я не смела.