— Да, странные у вас отношения с этим радистом, если и он не интересуется вашей компанией.
— Странные, — ответила я на реплику усатого Стефана. — Мой радист и правда необычный человек. Но что делать. Не выбираешь ведь... уж с кем судьба сведет. Вы, наверно, знаете, в таких случаях словно слепнешь. И потом вот еще что... Привыкаешь к кому-то одному... вы понимаете, что я хочу сказать. Привыкаешь и уже не можешь себе представить, что с кем-то другим ты могла бы так же... Знаете, почему люди бывают верны друг другу? Именно потому, что привыкли к одному человеку и не могут настроиться на другого. Да, да!
Я взглянула на своего собеседника. Он смотрел с весьма озадаченным видом куда-то вперед, на прикрытую туманом столицу.
Здесь я должна сказать, чтобы не вносить лишнюю путаницу, что вся эта история с радистом на самом деле гораздо сложнее. До этого дня у моего радиста не было даже определенного имени. Не в том смысле, что компания не знала о нем, — нет, она знала его очень хорошо, с массой подробностей. Но дело-то в том, что такого человека вообще нет на свете, точнее, он не существует физически. Однако эта деталь известна только мне. Все остальные этого не подозревают, они считают, что в авиационной кампании «Балкан» работает такой товарищ, мой приятель. Радист этот для того и существует, чтобы обеспечивать мне удобства, о которых я говорила Усатому. Представьте себе, какой это ужас — сближаться с каким-то парнем только потому, что считается неудобным ходить без кавалера. Ведь этот парень может отравить тебе жизнь. Вот на этот предмет я и сотворила себе радиста.
Но само имя — Стефан — я придумала, когда сидела, съежившись под курткой Усатого, на горном хребте и мы смотрели на белеющий сквозь туман город, где живет моя компания, мой отец, моя мать, радист и все остальные... Впрочем, есть на свете еще один человек, о котором я могу думать. Могу и рассказать. Но это отдельная история, и я ее оставлю на потом.
— Ладно, хватит мне занимать вас своей особой! — сказала я. — Расскажите теперь вы что-нибудь.
— У меня нет ничего интересного. Ничего похожего ни на вашего радиста, ни на вашу компанию... Но раз уж мы разговорились и дошли до исповедей, скажу вам коротко, что я журналист. И это все.
— А в какой вы газете работаете?
— Ни в какой. Езжу туда-сюда, понемножку собираю материал и пишу.
— Как трудолюбивая пчелка, да? — не вытерпела я.
Он улыбнулся.
— Вы знаете, ваша злость начинает мне нравиться.
— Что поделаешь, не могу удержаться. Но ведь неплохо сказано?
— Неплохо. Именно как пчелка. А потом выдаю соты с медом для общего пользования.
— А мед получается вкусный? — еще более нахально спросила я.
— Как вам сказать... Пока я его произвожу, он кажется мне вкусным. Я даже облизываюсь.
Если меня попросят сказать, что я думаю о журналистах, мне будет трудно это объяснить. В этой профессии для меня много неясного. Ты должен писать и о том и об этом. Ну а если тебе неприятно писать о том, о чем ты вынужден писать, если это тебе не близко и, главное, если ты не можешь сказать по данному поводу ничего нового, у тебя нет никаких собственных мыслей или соображений, что тогда? Может быть, надо уметь все принимать близко к сердцу, чтобы, о чем бы ты ни писал, все тебе было интересно, и тогда и другим будет интересно читать. Вообще сложное дело.
Все это я попыталась выложить Стефану.
— Я в этой профессии понимаю еще меньше, — ответил он.
Он шутил, но не слишком удачно. Ясно было, что он не хочет говорить о себе. Меня всегда разбирает страшное любопытство, и если я отправилась с ним в горы, то именно ради того, чтобы понять, что он за птица. Если бы я стремилась рассказывать ему о себе, я могла бы придумать тысячу всяких историй. Но какой бы для меня от этого был толк? Никакого!