— Ладно, — сказала я, — раз вы не хотите ничего мне рассказывать, давайте двигаться, я совсем замерзла.
И я высвободилась из-под его отцовского крыла. Меня прохватило ветром. Этот же ветер, вероятно, гулял и над городом: над одним краем котловины туман рассеялся, и стали появляться те новые кварталы слева, где сейчас много строят. Если студентов-архитекторов захотят поучить, как надо располагать город, пусть их приведут на этот хребет. Отсюда им могут показать, что сделано хорошо, что неправильно и в чем ошибка. Вообще могут объяснить, как расставлять кубики, чтобы игра шла по всем правилам.
Вниз мы спустились сравнительно быстро, раза в два быстрей, чем поднимались.
Время было уже обеденное, и мы застали всех наших компаньонов за общим столом. Они уже ели суп. Когда мы вошли, воцарилось молчание. Тем не менее с нами поздоровались вполне любезно, кое-кто даже попытался мне улыбнуться. У архитектора Станимирова под глазами были мешки, щеки и губы приняли лиловый оттенок — видно, он здорово перебрал в первую ночь своего сорок первого года. Манасиев выглядел больным — ни кровинки в лице, особенно бледным казалось его плешивое темя. Только молчаливый Петр был свеж как огурчик. Судя по всему, этот человек был трезвенником, вегетарианцем и женоненавистником одновременно. Тихий, словно муха, осторожный человек. Директора не было, да, в сущности, он и не должен обедать с отдыхающими. Но он вообще не появился во время обеда. Вероятно, не мог прийти в себя после юбилейной ночи.
— Мы ходили гулять, — сказал Стефан. — Дошли до самого хребта и смотрели на Софию.
— Можно вам позавидовать, — сказал архитектор без всякого выражения.
— И вели очень интересный разговор, — дополнила я наивно.
— Могу себе представить, — так же равнодушно отозвался Станимиров.
— Жалко, что мы не позвали и вас, — сказала я приветливо, оглядывая всю троицу: — Было бы еще веселей.
— Не сомневаюсь, — равнодушно ответил архитектор.
Я уверена, что мы со Стефаном напрасно объясняли, где мы были и что делали. У компании по этому вопросу было совершенно определенное мнение, и разубедить их было невозможно. Мне, разумеется, это было до лампочки, и я говорю здесь об этом только для того, чтоб было понятно, какая установилась атмосфера.
Я ем очень быстро. Первой закончив обед, я сказала всем «до свиданья» и поднялась в свою комнату.
Интересно, как легко человек привыкает к новым обстоятельствам. Со мной по крайней мере это так. Когда я вошла в свою комнату, мне вдруг стало приятно, меня охватило ощущение полного покоя. Достаточно, видно, переночевать в новой для тебя комнате, увидеть там сон, пережить какое-нибудь воспоминание, как она превращается в твою личную берлогу, твое убежище, укрывающее тебя от остального мира, где ты можешь думать и вспоминать сколько душе угодно. Говорят, что кошки никогда не меняют жилье. Вероятно, потому, что не могут расстаться со своими воспоминаниями.
ГЛАВА XIII
Я долго не могла привыкнуть к длинным белым коридорам и к постоянному острому запаху дезинфекции. Ночью полутемные коридоры становились безлюдными, тихими. Зажженным оставляли по одному матовому шару, и его свет, отражаясь от белых стен, полов и дверей, превращался в молочную мглу, скрадывавшую точные очертания ниш и углов. Но именно тогда больница начинала мне казаться приемлемым для меня местом, исчезало дневное напряжение и смутные опасения, что я ошиблась в выборе профессии, что мне чужда человеческая беззащитность и боль, в течение всего дня стекавшиеся в больницу. Ночью я любила медленно проходить по белым, до последней пылинки убранным коридорам, в совершенной тишине, и тогда даже случайные шумы, доносящиеся из палат, эти вздохи и стоны словно оставались в каком-то ином мире, за пределами молочного мира ночных коридоров. Однако спокойствие их было неустойчиво, ненадежно, потому что ночью человеческая жизнь, видно, особенно хрупка и уязвима — ночью часто доставляли спешные случаи с кровотечениями. Вообще в этой больнице только кровотечения и требовали срочных мер, остальные туберкулезники поступали вполне здоровыми на вид. Но болезнь их давала неожиданные вспышки, заставала врасплох во время сна, атаковала так сокрушительно, что, когда их приводили или приносили, они бывали перепуганы не столько самой болезнью, сколько страшной внезапностью обострения, сковывавшей их сознание.
В практику учениц школы медсестер входили и ночные дежурства. При этом на нас не слишком рассчитывали, нас надо было сначала хоть чему-то выучить. И прежде всего — хладнокровию. Днем мы делали внутримышечные, подкожные и внутривенные вливания, записывали указания врачей во время обходов, ассистировали при накладывании пневматоракса. Ночью мы оставались, чтобы обучиться храбрости — потому что именно тогда мы, сестры, оказываемся лицом к лицу с внезапными и жестокими приступами болезни.