Видно, ему захотелось спать или у него работа. Или я испортила ему настроение. Это самое вероятное. Откуда мне знать, что может испортить настроение мужчине в тридцать лет. Нет, все-таки я не виновата. Впрочем, я даже испытала облегчение оттого, что он ушел, — наш разговор под конец и мне стал в тягость. Я чувствовала, что к добру он не приведет. К тому же я устала, мы ведь с ребятами долго гуляли, даже играли в салочки...
Я пошла в свою комнату. Зря все-таки я не взяла с собой книг. Я легла, погасила свет и попыталась заснуть. Хотя время было детское — десять часов.
ГЛАВА XXI
В самом начале этих записок я дала одно обещание. Его, видимо, пора выполнить и объяснить кое-что, о чем я до сих пор избегала говорить. Речь идет о причине моего так называемого бегства из дому. С этого эпизода, вероятно, надо было начать, но, как вы увидите, рассказывать о нем не слишком приятно. Что-то сжимается в груди, когда я думаю о том, что случилось в день моего бегства. И сейчас, начав рассказывать, я, вероятно, невольно опущу некоторые подробности. Да они не так уж и необходимы.
За месяц до этого события мы получили телеграмму, в которой было сказано, что отец должен явиться в одно учреждение по важному делу. Никто из нас не придал этому особого значения. Это было в середине дня. Отец ушел, потом я тоже куда-то пошла и вернулась домой только вечером.
Едва войдя, я почувствовала: что-то произошло. Отец и мать молча сидели друг против друга. Это было непривычно, у них не было такого обыкновения, вообще они уже давно сказали друг другу все, что могли, и теперь почти не бывает таких происшествий, которые заставили бы их сесть рядом и разговаривать. Они способны были на это в других местах и с другими людьми, но в собственном доме — ни за что. Сейчас мама сидела, сосредоточенно глядя прямо перед собой, и на ее лице чуть-чуть проступало, то появляясь, то исчезая, нечто, что можно было бы назвать скорбью. Зато папино лицо было просто мокрым; прежде чем повернуться ко мне, он снял очки и вытер глаза и нос. Потом он взглянул на меня. За стеклами очков глаза были покрасневшие и увеличенные. Я смотрела на него молча, оцепенев, но не испытывая настоящего страха. Только какая-то тяжесть — тогда я почувствовала это впервые — появилась в груди.
Отец опустил голову и сказал тихо:
— Мне сообщили об Ирине...
Я молча ждала.
— Сказали, что она пропала без вести... Официальное извещение... Пропала без вести... Никаких подробностей. Обещали сообщить дополнительно.
Все. С тех пор, с той минуты, началось то, что произошло со мной в дальнейшем.
Не знаю, как реагируют на такие известия другие. Я даже не ощутила потребности сесть. Я стояла и молчала, голова словно вдруг стала пустая, я не могла думать, только слышала, как стук сердца отдается в ушах. Потом постепенно я начала понимать. Прежде всего в сознании всплыли слова «пропала без вести»... Я как будто испытала недоумение от того, что эти люди рядом со мной пришли в такое отчаяние. Пропала без вести... но ведь она может найтись!
— Только пропала, — прошептала я.
Отец покачал головой.
— Это формально... Раз они известили... значит...
Я вдруг вспомнила про письмо Ирины, про ее зенитчиков и бомбы и все остальное... И... тон этого письма. Все то, что она сочла необходимым написать... Хотя не была уверена, что я ее пойму... Но она написала...
Я не фаталистка, но думаю, что огромное большинство людей или по крайней мере девчонок моего возраста недалеки от такого хода мыслей, во всяком случае, я сразу связала письмо Ирины с этим сообщением, побежала к себе в комнату и стала искать письмо — руки у меня дрожали, я задыхалась, — но когда я его нашла, я поняла, что читать его я не могу, не хочу. С письмом в руке я сидела на кровати и чувствовала, как то, что появилось у меня в груди, растет, набухает и становится горьким, горьким... Я заплакала. Плакала долго... Помню, что папа пришел меня утешать. Я сквозь слезы обещала ему успокоиться, но как только меня оставили, снова заплакала и, чтоб меня не слышали, кусала подушку.
В следующие дни меня раздирали какие-то смутные чувства и только временами в голове возникали ясные мысли об Ирине, при этом, как ни странно, они были не мрачные, а светлые, более светлые, чем обычно, — так в фильмах показывают будто выцветшие или будто отбеленные сцены, которых в действительности не было и не могло быть. Правда, то, что Ирина пропала без вести, перешла в какую-то другую сферу, для меня совсем не значило, что она... уже не существует (я не могу употребить другое, более точное слово), но при этом всё связанное с ней, все мои воспоминания окрасились вдруг в иной цвет, я словно должна была заново их оценить и расставить по местам, чтобы каждое из этих воспоминаний заняло свое отведенное ему место. Как только у меня появлялась мысль об Ирине, я явственно ощущала в себе какую-то тяжкую пустоту, но постепенно, по мере того как я продолжала думать о ней, эта пустота заполнялась, тяжесть исчезала, и именно тогда приходили эти самые «белые воспоминания». Способность вызывать «белые воспоминания» об Ирине все больше во мне укреплялась, и в доме отдыха, пожалуй, пустота уже не возникала, а прямо появлялась Ирина, окрашенная в этот свой новый цвет.