Общих воспоминаний у нас было не так много. Мы действительно подружились в последние два года, но виделись не часто — самое большее два-три раза в месяц. Ирина рассказывала мне о своем прошлом, и из всего пережитого составляла что-то новое... Думаю, что она осмысляла прошлое. Я же хочу объяснить, что я вкладываю в это понятие: ей нужно было, ей было необходимо сделать из пережитого некоторые выводы... Я понимаю, что дополнительной трудностью для нее было то, что она делала это у меня на глазах — стало быть, ей приходилось делать это так, чтоб я могла ее понять. С другой стороны, думается мне, может, ей и нужен был именно такой слушатель: сердце — белый лист, и пиши на нем, что хочешь. Правда, она никогда не говорила мне таких вещей, какие написала потом в письме. Это письмо вообще стоит особняком, оно — как бы это сказать? — нечто такое, над чем надо думать и думать...
Так вот что случилось в тот день, когда я решила уйти из дому куда глаза глядят.
Как-то утром я проснулась поздно после почти бессонной ночи. Болела голова, я чувствовала себя разбитой, вставать не хотелось. Из соседней комнаты доносились голоса, дверь ко мне почему-то была приоткрыта, и мне все было слышно. Разговаривали отец и мама. В последние дни мои родители стали вдруг испытывать один к другому неожиданный и сильный интерес — во всяком случае, я уже несколько раз заставала их за разговором. Правда, неизвестно почему, как только я появлялась, они замолкали. Я думала, что они говорят об Ирине и замолкают, чтобы не расстраивать меня, — видят, что мне и так нелегко...
В то утро я услышала следующий разговор:
— Может быть, лучше всего дать объявление в газету, — говорила мама.
— Можно и так... Но только морока... Знаешь ведь, что это значит — сотни звонков по телефону.
— Ну конечно, вечно ты чего-то боишься, вечно все для тебя слишком сложно. Пожертвуй раз в жизни своим спокойствием!
Мама всегда так говорила с отцом, если вообще с ним говорила, — насмешливым, недовольным тоном. Я не знаю точно, может, он его и заслуживал, но так или иначе я чувствовала, что на их отношения накладывается что-то такое, что случилось давно и навсегда их испортило, — что именно, я не знала и узнать мне было неоткуда. Я давно уже решила не обращать на мамин тон внимания, и, несмотря на это, он меня угнетал. Иногда мне становилось жаль их обоих — как они могут постоянно, годами, жить в таком настроении... Настроении, которое охватывало их, как только они переступали порог дома.
В тот раз отец ответил не сразу, на мамин тон он обычно вообще не отзывался, но равнодушие, с которым он пропускал мимо ушей самые ехидные ее замечания, было страшнее любого ответа.
— Не лучше ли, — сказал он, — посоветоваться с адвокатом? Можно найти посредника, который все возьмет на себя.
— Глупости! Ты знаешь, сколько берут эти типы! Они нас обдерут! Они всегда вступают в тайное соглашение с покупателем, и часть суммы идет им.
— Это единственный способ не давать этой операции широкой огласки.
— А это зачем?
Вопрос, видно, оказался для отца трудным, потому что он ничего не ответил. Что это за операция, спрашивала я себя, и почему ее не следует предавать огласке?
— Зачем? — повторила мать. Она хотела непременно получить ответ. — Почему мы должны это скрывать?
Я с большим интересом ждала, что скажет отец.
— Ладно, — сказал он, — дай объявление.
Все равно он вывернулся — не ответил на вопрос.
— И не подумаю! Ты давай! Это твое дело! Ты наследник... Не стану же я вести переговоры от твоего имени. Ты ведь не умер, чтобы мне за это браться!
— А тебе очень хочется, чтобы я тоже умер?
— Дурак! — сказала мама.
Наступило молчание. Отец часто подстерегал такие моменты, когда он мог изобразить смертельную обиду, и это был единственный вид защиты, к которому он давал себе труд прибегнуть.
— Демагог! — добавила мать.
Мне все труднее становилось выносить этот разговор. Сколько раз ни случалось мне присутствовать при объяснениях родителей, всегда дело кончалось тем, что я не выдерживала и изо всех сил гаркала на них, чтобы они прекратили. И они переставали. Видно, в них все-таки сохранились остатки деликатности, если они старались не разыгрывать при мне эти сцены до конца. Или что-то еще их останавливало. Не знаю. В последнее время в голове у меня вертится такой вопрос: почему я не могу встать ни на чью сторону — ни на мамину, ни на папину? Почему они, или хотя бы тот из них, кто чувствует себя действительно правым, не пытаются со мной объясниться, заручиться моей поддержкой? Вопрос сложный. Или они стали абсолютно бесчувственны и безразличны ко всему, что составляет их общий дом, или никто из них не уверен в своей правоте. Кто знает? А, может быть, дело в чем-нибудь совсем другом.